крутых выступов
крупным дождем в  ущелья и  долины.  На  этих  выступах росла  моя  любовь к
Картли,  и  когда бушующий ветер ломал стволы деревьев и  стремился сбросить
меня  в  пропасть,  я  душою смеялся.  Разве можно навеки прикованного,  как
Амирани,  сбросить с  вершин Грузии?!  Там каждая мысль от высоты становится
возвышеннее.
     - Отец, мой большой отец, как бы я хотел на тех вершинах, подобно тебе,
бороться с буйными ветрами.
     - Мой Паата, никогда не делай того, что уже сделано другими. Стремись к
новому,   только  тобою  обдуманному,  тобою  решенному.  Завоевывай  своими
мыслями,  и  если даже на этом пути постигнет неудача,  тебе скорее простят,
чем удачу,  другими предрешенную...  Мой Паата,  к тебе обращаю свои чаяния.
Недаром в  долгие часы наших бесед я рассказывал о сокрушительных нашествиях
на Грузию хазар,  арабов, сельджуков, монголов, персов и турок. Не раз враги
превращали в  обломки и  пепел  наши  города,  не  раз  Грузия спускалась по
окровавленным ступенькам и  в потемневших реках отражалось ее скорбное лицо.
Но  грузин  всегда умел  отомстить врагам и,  вновь  поднявшись на  вершины,
возрождал свой очаг и  гордо смотрел в  будущее.  На  тебя возлагаю большие,
сложные дела,  сложнее,  чем  власть над  царством.  Ты  должен управлять не
каменными городами,  а  волей  и  чувствами живых  людей,  которые создают и
разрушают  эти  каменные  города...  Властелин  человеческих желаний  -  вот
вершина,  к которой должен стремиться мой наследник,  будь это даже и не мой
сын.
     - Клянусь, отец, Паата никому не уступит права быть продолжателем твоих
великих деяний.  Я глубже других проник в намерения моего отца.  Знай,  если
тебе когда-нибудь понадобится жизнь Паата, бери ее, не задумываясь.
     - Твоя  жизнь  принадлежит не  Георгию  Саакадзе,  любимый  Паата.  Она
принадлежит твоей родине, непокоримой Грузии.
     - Каждое твое слово,  мой отец, как драгоценный камень ломится в кольцо
моих надежд. Иншаллах...
     - Говори по-грузински, сын мой, здесь все грузины, жаждущие грузинского
солнца,  грузинского слова.  И  даже когда ты беседуешь с  Сефи-мирзой или с
сыновьями ханов,  не забывай,  что ты грузин...  Но подражай персам во всем,
ибо это лучший щит для прикрытия истины.
     - Твоя мудрость, отец, закаляет мой дух... Отец!..
     Паата вдруг выхватил шашку и перегнулся через седло.  Блеснул клинок, и
перерубленная ярко-зеленая змея упала у ног шарахнувшегося Джамбаза.
     - ...Отец, змея ползла к твоим цаги. У меня дрожит сердце, отец!
     - Успокойся,  Паата,  я раньше тебя заметил змею,  - Георгий, улыбаясь,
похлопал сына по плечу,  - и даже заметил под ее глазами белые пятнышки. Эти
змеи безвредны.  Запомни,  сын мой, воин должен быть не только храбрым, но и
наблюдательным.  Так и  с  князьями,  из них тоже не все ядовитые...  Многие
просто глупы и  ни для кого не опасны.  Мой Паата,  смотри на пятна и против
таких безвредных глупцов не обнажай шашки, отбрасывай их тупой палкой.
     Паата задумчиво, с некоторой робостью смотрел на вновь погрузившегося в
раздумье Георгия.  Он вспомнил рассказы "барсов" о  "змеином" князе Шадимане
Бараташвили. Так они ехали молча мимо хлопковых полей, каждый занятый своими
мыслями.
     С  глубокой  нежностью Георгий  поглядывал на  наследника своих  дел  и
чаяний.  "Паата очень похож на Русудан,  - думал Георгий, - на гордую, умную
мою Русудан.  Но  Папуна уверяет -  извергающие пламя глаза Паата и  сильные
руки такие же, как у Георгия Саакадзе из Носте".
     Вдруг Паата вскинул лук. Взвизгнула стрела, и дербник, перевернувшись в
воздухе, камнем упал на поле.
     Паата  рассмеялся и,  шаловливо перегнувшись через  седло,  заглянул  в
глаза Георгию:
     - Отец,  помнишь, однажды в Носте я ранил ястребенка? Он жалобно пищал,
подпрыгивая на  одной ноге.  Тетя Тэкле плакала,  а  Папуна сердился:  "Если
пришло желание убить,  убивай,  но  не  причиняй страданий..."  Тогда  я  не
понимал...  даже насмехался, ибо ястребенок, излеченный доброй Тэкле, утащил
ее любимого соловья и исчез...
     Георгий улыбнулся. Обрадованный Паата стал вспоминать раннее детство.
     Просека все  больше  ширилась.  Издали  монотонно прозвенели бубенчики.
Саакадзе ласково отбросил со лба Паата черную прядь и придержал коня.  Из-за
песчаного холма показался караван.  Медленно ползли по  желтому песку черные
тени верблюдов.  Это был обычный торговый караван,  направляющийся в далекие
страны.   Покачивались  полосатые  тюки,  ящики  и  мехи  с  водой.  Впереди
равномерно шел  белый  шутюр-баад.  Он  горделиво покачивал вправо  и  влево
голову, украшенную перьями, точно приглашая бесстрашно следовать за ним.
     На сафьяновом седле восседал Керим в купеческом одеянии. Под халатом за
широким поясом  торчала костяная ручка  кривого ножа.  К  седлу  ремнями был
прикреплен лук с колчаном и персидское копье.
     Так  дважды в  год  Али-Баиндур посылал ловкого оруженосца в  Картли за
сведениями.
     На одногорбых верблюдах,  быстрых и терпеливых,  натянув на себя грубые
серые плащи, дремали слуги и погонщики, и только караванбаши острыми глазами
подмечал каждую неправильность в караванном строю.
     Поравнявшись с Саакадзе, Керим поспешно спрыгнул с верблюда и, приложив
руку ко  лбу и  сердцу,  до земли поклонился сардару.  То же самое поспешили
сделать встрепенувшиеся слуги и погонщики.
     Саакадзе, едва ответив на раболепные поклоны, молча проехал мимо.
     И  никто не  мог  подумать,  что  большую часть