шение в  Ананури
останется,  а  девочек Русудан может привезти,  заложниц шах  мало ценит,  -
закончил Георгий.  Даутбек взялся выполнить опасное дело. Он с Гиви выедет в
Ананури  за  Русудан.   А  на  другой  день  Саакадзе,  якобы  обеспокоенный
малочисленностью охраны,  пошлет Пануша,  Матарса и дружинников сопровождать
Русудан с детьми.  Пока доедут, Даутбек сумеет тайно переправить Автандила и
Бежана  к  отцу  Трифилию.  Дато,  Димитрий и  Элизбар  выедут  на  охоту  в
окрестности Кавтисхеви и  проследят,  чтобы  мальчики  без  всякой  задержки
очутились в монастыре.
     Нугзар сразу повеселел.  Он даже простил Георгию Мухран-батони.  Внуков
князь любил больше всего на свете. И весело было видеть, как Нугзар, суровый
покоритель горцев,  пронизанный ветрами всех ущелий,  сажал к  себе на спину
внуков и с увлечением изображал верблюда, пересекающего пустыню.
     Обсудив еще  несколько семейных дел и  наметив,  как действовать,  если
Шадиман  разведает и  донесет  шаху  об  укрытии  Бежана  и  Автандила,  все
разошлись, на всякий случай шатаясь и бормоча пьяные слова.

     Но  шаху было не до Мухран-батони,  не до сыновей Саакадзе.  Он сидел в
Гори,  ожидая прибытия из Имерети Эреб-хана с царями Луарсабом и Теймуразом.
Вчера  вернулся  Карчи-хан  из  карательного  похода  и  доложил  шаху,  что
картлийцы,  несмотря на все угрозы и посулы,  продолжают оставлять деревни и
бегут неизвестно куда.
     Шах рассвирепел,  велел собрать войско и двинулся в глубь Картли. Поход
шаха  совпал  с  приездом  Русудан,  и  отсутствие сыновей  Саакадзе  прошло
незаметно.  Русудан не захотела одна остаться в  Гори и на рассвете,  в день
выступления шаха,  сопровождаемая Папуна  и  десятью арагвинцами,  выехала в
Носте.
     Как  ни  был  озабочен и  расстроен шах,  он  все  же  заметил  мрачное
настроение  Саакадзе.   Караджугай-хан  поспешил  объявить  причину:   вчера
Али-Баиндуру  слуги  Саакадзе донесли  -  два  сына  "Непобедимого" заболели
черной болезнью: от лошади заразились. Их куда-то в горы в монастырь забрали
монахи  и  обещают спасти.  Но  разве  от  такой  болезни молитвами вылечат?
Саакадзе усиленно скрывает:  неудобно -  у  сардара сыновья черной  болезнью
больны.  Ханум Русудан белее лилии.  Первый раз Саакадзе расстался с Папуна,
наверно, боится оставлять в печали одну Русудан.
     На первом отдыхе шах спросил Саакадзе:  почему сардар мрачен?  Саакадзе
подобострастно поблагодарил шах-ин-шаха за  внимание.  Главная его  печаль -
неудовольствие  повелителя  повелителей.   Картлийцы  будут  наказаны:  ведь
"солнце Ирана" им  богатство несет,  а  они,  глупцы,  мечутся,  теряя  свое
счастье.  Но  пусть "лев Ирана" не  беспокоит свое величие.  Чем бы  ни  был
огорчен  его  слуга  Саакадзе,  он  никому  не  уступит  права  положить  за
шах-ин-шаха жизнь.
     Шах,  довольный выражением преданности,  не настаивал на откровенности,
позорящей имя  Саакадзе...  Только  в  насмешку аллах  мог  послать в  семью
богатого сардара болезнь нищих и отверженных.
     Пытались расспрашивать и  ханы,  но  Георгий и  Эристави ни  словом  не
обмолвились о болезни мальчиков.  Шах похвалил Али-Баиндура за удачную мысль
поместить в  доме  Саакадзе лазутчиков,  знающих  грузинский язык.  Позорная
тайна иначе осталась бы неизвестной шаху, а шаху должно быть все известно.
     К полудню, после беспрепятственного шествия иранских войск, шах повелел
остановиться в  поселении Кавтисхеви,  но  и  тут сарбазы,  кроме нескольких
стариков, никого не нашли.
     Шах становился все сумрачнее.
     Во  время  обеда Андукапар и  Цицишвили,  упав  перед шахом на  колени,
преподнесли ему фиалки, отысканные в ложбинах слугами князей.
     Шах грозно взглянул на них и не принял цветов:
     - Я ищу не цветы полей, а живых людей, непокорных мне жителей.
     Князья благоговейно заверили шаха,  что  они скоро повергнут всю Картли
ниц перед "солнцем Ирана".
     Трифилий поспешил явиться к шаху с богатыми подарками и личной просьбой
взять под свое покровительство святую обитель кватахевской божьей матери.  И
еще один монастырь был спасен.

     Дед неотступно следовал за Димитрием,  точно боясь потерять драгоценную
находку.  Горгасал тоже  остался при  сыне,  уверяя  Эрасти,  что  он  может
пригодиться.
     Жалея  деда,  Димитрий  упрашивал  вернуться в  Носте,  где  они  скоро
увидятся, но дед упрямо твердил:
     - Знаю,  как скоро!  Уехал в Иран на два месяца, а пропадал больше пяти
лет.
     Также  не  имело  успеха  у  стариков  желание  молодежи посадить их  в
паланкин, устроенный на двух конях.
     - Что я,  персидская женщина?! - рассердился дед. - Кто тебя первый раз
на коня посадил?  Кто первый научил тебя шашку держать?  А  теперь ты хочешь
запрятать меня в шелковый сундук?
     И  дед  с  особой проворностью вскочил на  коня,  хотя  это  стоило ему
немалых усилий и  всю следующую ночь он  тихо кряхтел.  Но  сейчас дед гордо
восседал на коне и рядом с ним скакал Горгасал.
     Шах продолжал свое шествие по  правому берегу Куры.  Не находя жителей,
шах  повелел  дотла  сжигать  деревни,  и  его  путь  освещался беспрерывным
пожаром;  а  если жители не  разбегались,  карал их за убежавших.  С  особой
беспощадностью громились церкви  и  монастыри.  Монахи  спешно  замуровывали
драгоценности и книги в тайниках и сами спасались в горных лощинах.
     Сарбазы,   сдерживаемые  до   сих   пор   тайными   усилиями  Саакадзе,
неистовствовали, разграбляя и уничтожая все на своем пути.

     Раннее утро  скользнуло с  едва  позеленевших отрогов.  В  синей  дымке
растворялись дальние горы. В теплом воздухе вырисовывались бойницы и высокая
крыша Эртацминдского храма.