Чудесный миндаль,  фисташки,  стройные финиковые пальмы,  пряный инжир,
бархатные персики,  абрикосы,  жесткие гранаты,  грецкие орехи,  разросшиеся
каштаны,  колючие заросли ягод и  обилие плодовых деревьев отягощали дышащий
свежестью сад.
     Полуденная истома притягивала к  Чахар-Багх пестрые толпы.  У ворот под
зоркими  взглядами шахских садовников исфаханцы опускали в  зияющую пропасть
кованых  сундуков по  четыре  шая  за  плоды,  которые  они  могли  есть  до
изнеможения в пределах Чахар-Багх, но за дерзкое желание унести хотя бы одну
фисташку смельчаки тут же подвергались палочным ударам.
     Всадник  еще   раз  оглянулся  на   пышный  Чахар-Багх.   Он   вспомнил
торжественный въезд в  Исфахан юного шаха Аббаса,  сменившего наместничество
Хорасана на  трон Сефевидов.  Блестящий караван под  рокот труб и  барабанов
приближался к городским воротам. Внезапно черный скакун шаха споткнулся. Шах
недоуменно оглядел унылый пустырь и  повелел,  на зависть чужеземным гостям,
разбить у въезда в Исфахан сад новой столицы.
     Мгновенно из разных провинций потянулись редкие деревья, камни, мрамор,
и сочная почва щедро раскинула зеленые завесы.
     Пронеслось пятнадцать бурных лет,  и  благоухающий Чахар-Багх восхищает
теперь взор путника.
     У городской стены всадник остановился,  вынул из золоченых ножен саблю.
В сверкающем лезвии отразились узкие глаза, шафрановое лицо и тонкие пальцы,
приглаживающие волнистую черную бороду.
     На   повелительный  окрик   поспешно   открылись   ворота,   и   стража
подобострастно приветствовала могущественного хана Али-Баиндура...

     В  Накара-ханэ флейтисты,  барабанщики и трубачи играли встречу.  Косые
лучи солнца осторожно сползали по  высокой стене с  рельефными изображениями
львов, иллюминованных и составленных из глазированных изразцов.
     На арабском коне, отливающем золотом, шах Аббас въезжал в резные ворота
Давлет-ханэ.
     Невысокий,   но  каждым  движением  подчеркивающий  свою  беспредельную
власть, шах казался выше сирийских мамлюков, великанов в полосатых тюрбанах,
с мечами, и величественной свиты персидской знати.
     Бросив  поводья  дежурным ханским  сыновьям,  шах  медленно поднялся по
белой  лестнице,  устланной коврами,  мимо  вздыбленных бронзовых грифонов и
упавших ниц безмолвных рабов.
     Перед ним открылся передний зал.  Решетчатые окна,  обхватывая кольцами
стены,  разливали ослепительный лазурный свет.  Бледно-зеленый купол сверкал
золоченой лепкой  причудливых цветов  и  фантастических листьев.  На  стенах
бирюзовые,  голубые,  оранжевые,  лилово-желтые краски, оттеняясь серебром и
золотом,  оживляли древнеперсидские легенды и  быль об основателе персидской
монархии Кире, покорителе западной Азии и восточных стран Ирана.
     На  передней стене  из  хаоса веков выплывала Пасаргады,  столица Кира,
омываемая водами Пульвара.
     Навстречу шаху Аббасу коричневые руки торопливо распахивали золоченые и
черные двери...
     У   дверей  круглой  комнаты  "Уши  шаха"  шах  Аббас  властно  оборвал
шествие...

     Бирюзовое небо растянулось над Исфаханом.
     Полуденный зной,  казалось,  еще  больше  раскалял спор  Фергат-хана  и
Азис-Хосров-хана  с  послами Бориса  Годунова -  наместником шацким,  князем
Александром  Засекиным,  дворянином  Темир  Васильевичем Засецким  и  дьяком
Иваном Шараповым.  Стоявшие чинно толмачи усердно переводили дипломатический
разговор.
     Князь Засекин, выпятив могучую грудь и сдвинув брови, смотрел в упор на
непроницаемых ханов, и его слова падали отрубленными кусками льда:
     - То  где слыхано,  что послам великого государя посольство на Потешном
дворе править, а шах на коне сидит?..
     Фергат-хан,  разглаживая крашенные хной усы,  покачивал головой в  такт
возмущенной речи Засекина и, не глядя на толмачей, медленно отвечал:
     - Выслушай  благосклонно,  глубокочтимый князь:  у  "орла"  в  каменном
гнезде свой закон,  у "льва Ирана" в его благословенном аллахом царстве свой
закон.  Если  "орел"  посылает к  непобедимому "льву"  послов,  то,  клянусь
Кербелой,  все  желания  "льва"  должны  им  казаться исцеляющим солнцем.  И
шах-ин-шах  удостоит вас посольской беседой на  майдане,  ибо как раз теперь
съехались турецкие,  бухарские и  других  стран  купцы,  а  они  сочтут себя
невеждами, если не разгласят по всем странам о дружбе великого шах-ин-шаха и
мудрого из мудрых царя Русии.
     Князь  Засекин тяжело  опустил на  колено мясистую руку  с  драгоценным
царским перстнем на среднем пальце:
     - Нам,   послам  своим,  великий  государь  наш  царь  Борис  Федорович
приказывал  говорить  его  Абас-шахову  величеству,  чтобы  против  недругов
государя нашего и  шаховых быть заодин.  На этом стояти мы готовы,  а только
вашим небрежением нам бы,  послам великого государя,  бесчестия не  было.  А
говорили нам ближние люди, что пришли к шаху ишпанского короля послы, Филипп
Дрейф с товарищами,  а с ними четыресто человек, о миру и о ссылке, и стояти
бы  им  на турского за-один,  и  шах дей велел турского и  ишпанского короля
послом быти у себя вместе,  и как дей съехались,  и тут дей была у них брань
великая,  и  битца хотели;  а задор дей был ишпанского короля послов.  И я к
шахову величеству на посольство идти готов; только не на Потешном дворе и на
майдане,  а на шахове дворе, и в то бы время у шаха недругов государя нашего
и шаховых, турских и бухарских послов и купцов не было...
     Ханы,   слушая   перевод,   едва   сдерживали  улыбки,   радуясь,   что
пренебрежение шаха к пос