Но Саакадзе не разделял спокойствия Арчила:
     - А персидские шахи, пусть сдохнут на этом слове, молчать будут?
     - Почему молчать,  по привычке народ Картли данью обложат,  - засмеялся
Папуна.
     - Дань от нашей слабости идет,  князьям спасибо.  А если царя не будет,
вокруг кого народ объединять против князей?
     - Что за  царя беспокоиться:  один уйдет,  другой придет,  -  продолжал
язвить Папуна, растянувшись на тахте и собрав под голову все мутаки.
     - Я не о царе беспокоюсь,  -  мрачно продолжал Георгий, - только на чью
землю хотят единоверцев посадить? На княжескую?
     - Князья  за  свою  землю  даже  единоверцам по-турецки  кол  поставят,
немножко неудобно будет урожай собирать, - злорадно засмеялся Дато.
     - Правильно,  Дато, на землю азнауров и глехи рассчитывают, а нам и так
весело, наши князья без Русии все земли растащили.
     - Когда глехи за  доблесть азнаурство получает,  то  на  отведенной ему
земле, как у Элизбара, два барана с трудом помещаются.
     - Все же тише говорите о  таком деле,  -  вздохнул Арчил,  -  никому не
поможете, а на свою голову большую зурну натанцуете.
     - Почему не  поможем?  -  Глаза Саакадзе остро смотрели куда-то  поверх
Арчила.  -  В  горах много тропинок,  кто  какую выберет -  один  может вниз
прийти, другой на самую вершину взберется.
     - Все  же  с  единоверной Русией лучше дружить,  -  настаивал Арчил,  -
одному богу молимся, надоели турки, персы тоже.
     Георгий  задумался.   Затаенные  мысли  придавали  его   лицу  жестокое
выражение.  Глубокая складка залегла между сдвинувшимися бровями.  В  глазах
пряталось еще не разгоревшееся пламя.
     На  другой день на майдане происходило необычайное событие.  Все товары
азнауров  раскупались  персидскими  купцами.  Платили,  почти  не  торгуясь.
Привезенные из  Носте  дедом  Димитрия  арбы  с  кожей  и  шерстью,  подать,
собранная для Саакадзе, и две арбы общественного товара вмиг были расхватаны
купцами из Исфахана.
     Предлагаемые княжескими  мсахури  товары  не  покупались под  предлогом
худшей выделки,  чем у азнауров и крестьян. Зато изделия амкаров имели также
большой сбыт.
     Весть  о  скупке  персидскими купцами только азнаурских и  крестьянских
товаров с  быстротой стрел разлетелась по Картли,  и  к тбилисским майданам,
верхнему и нижнему, потянулись вереницы ароб, караваны верблюдов и осликов.
     Обрадованные  крестьяне  и   азнауры,   захлебывались  в   похвалах   и
благодарности мудрому Ирану, совершенно забывая, что такая же мудрость Ирана
еще совсем недавно была распространена преимущественно на  княжеские товары.
По всем духанам,  площадям и  домам только и говорили о доброте шаха Аббаса,
который  "всегда  простой  народ  больше  любит".   Уверяли  друг   друга  в
необходимости  быть  в   крепкой  дружбе  с   Ираном,   передавали  слухи  о
замечательной жизни простого народа в иранских рабатах,  о больших землях во
владениях шаха и о больших путях, по которым свободно можно возить товары на
верблюдах и по воде.
     И  еще  много  говорилось опьяненными удачей картлийцами,  а  купцы все
скупали и скупали подвозимые народом тюки.
     Неизвестно кем  был  пущен слух на  майдане,  что  русийское посольство
закупило много тюков у  князей и  даже  подписана грамота о  взаимном обмене
товарами между  русийскими и  грузинскими князьями.  Но  особенно взволновал
слух о готовящемся повышении пошлины на проданные а Иран товары.
     Все больше крепла неприязнь к  боярам "гладкой" Русии,  которую недаром
наказал бог, не дав ни одной горы, где можно было бы подстеречь врага.

     Но   Метехи,   занятому  дипломатическими  переговорами,   было  не  до
майданской политики.
     Снова  оранжевые птицы  сверкали  хрустальными глазами  над  русийскими
послами.
     Снова раздраженные князья и  духовенство в черных рясах,  по греческому
закону,  в  глубоком  молчании слушали  певучую  речь  можайского наместника
боярина Татищева.
     Снова  толмачи  в   лиловых  чохах,   склоняясь  над  лощеной  бумагой,
скрежетали гусиными перьями.
     Татищев  и  дьяк  Ондрей,   опустив  пальцы  в  разбавленную  киноварь,
приложили руку и  печать на своей записи об оставлении до государева указа в
замке Эристави Ксанского ста  пятидесяти стрельцов с  пищалями под  командой
терского сотника.
     Георгий  X,   подозвав  Бартома,  велел  прочесть  послам  запись,  уже
переведенную на  греческий и  с  греческого на русийский.  Своитин,  одернув
голубой терлик,  обшитый золотым галуном,  взял  греческий перевод,  сверил,
после чего передал дьяку Ондрею запись на русийском языке.
     Ондрей, деловито стряхнув с записи песок, растягивая слова, прочел:

     "Божиею  милостию  великому  государю,  царю  и  великому князю  Борису
Федоровичу всея Руси,  самодержцу Владимирскому, Московскому, Новгородскому,
царю Казанскому,  царю Астраханскому,  государю Псковскому и  великому князю
Смоленскому,  Иверскому, Югорскому, Пермскому, Вятскому, Болгарскому и иных,
государю  и  великому  князю  Новагорода,  Низовские  земли,  Черниговскому,
Рязанскому,    Полотскому,    Ростовскому,    Ярославскому,   Белоозерс