, распиная Сына Божья и ругаясь ему, они, в 
своем алчном корыстолюбии, не только обличают самих себя, но и со священных 
предметов снимают всякую благость и позорят их примером своей преступности. У 
них ночь в доме разврата, а утро пред алтарем; ночью они касаются публичной 
женщины, а утром Сына Девы Марии».
Тоном решительного памфлета написана его характеристика нравов и жизни 
французского духовенства. Тогда Париж в своем духовном сословии развращен был, 
по его словам, более, нежели в остальном народе (52). В столичной жизни, 
частной и публичной, в продолжение второй половины XII века позорные явления 
стали общим правилом. Так, знаем, что черное духовенство, как и белое, 
приобщало отлученных от церкви за деньги, что больных навещали и напутствовали 
из вознаграждения, что монахини выходили из монастыря, бродили по всем площадям,
 посещали публичные бани вместе с мужчинами (53). Священники жили с любовницами 
и часто покидали свои приходы ради женитьбы. Многие клирики, не довольствуясь 
тем, прибегали к содомскому греху, что давало повод потешаться народному 
остроумию.
Значительная часть среди духовных лиц имела лучшие намерения и, состоя из людей 
справедливых и богобоязненных, соблюдала правила своих орденов, насколько это 
было тогда возможно среди них, «но нечестие развращенных и злонамеренных 
одерживало верх. Их неправда была велика до того, что они часто допускали к 
священному сану тех, на кого прелаты налагали запрещение. Оттого могущественные 
узы церковной дисциплины ослабли; миряне и отлученные смеялись над приговорами 
своих прелатов и презирали церковное правосудие».
В достовернейшем историческом памятнике альбигойской эпохи — письмах Иннокентия 
III встречаем несколько примеров безнравственного поведения духовенства вообще 
и, между прочим, провансальского. Из них можно заключить официально, что 
священники сделались торговцами, процентщиками, фальшивомонетчиками. Они 
пьянствуют, разбойничают, святотатствуют и в то же время совершают всевозможные 
насилия над подчиненными. Из Бордо доносили о кровопролитных схватках между 
священниками, из Прованса — об азартных играх, причем обвиненный объяснял, что 
нет причины отказываться от поживы и не пользоваться счастьем, тем более что 
это укоренившийся обычай во всем французском духовенстве (54). Иннокентий 
принимал все меры для уничтожения и предупреждения зла при каждом случае. Он 
увещевал, наказывал, лишал сана, отлучал. Его проповедь, сказанная вскоре по 
вступлении на престол, в момент самый решительный для альбигойства, объясняющая 
будущую систему его внутренней политики по отношению к духовенству, служит 
вместе с тем одним из материалов при изучении нравов духовенства в данное время.
 Рисуя идеал священника, с авторитетностью государственного документа она 
показывает присутствие в духовенстве тех же самых пороков, против которых 
восставали трубадуры, Готфрид и Яков Витрийский.
«Побуждения плотские, соблазны глаза и личная гордость — вот тройные узы 
греховного человека, — говорит Иннокентий. — Они опутывают и духовных лиц. Под 
тяжестью плотских страстей духовник не краснеет, что держит у себя женщин, 
которые, к вящему позору клириков и священников, бывали уже наказываемы за 
разврат. Узы похотей глаза в том, что влекомые ими не стыдятся вести торговлю и 
предаваться ростовщичеству, причем все от самых высоких лиц до малых, совершают 
тысячи обманов; они забывают, что священник, жадный к деньгам, служит не Богу, 
а идолу. А те, которые должны бы сдерживать других, как собаки немые, боятся 
лишиться своих приношений, десятин, богатств. Из гордости происходит то, что мы 
склонны более служить суете, чем смирению, выступая горделиво, разукрашенные 
нарядами, более приличными людям светским, чем духовным...»(55)
Содержание папской проповеди полностью применимо к положению лангедокского 
католического духовенства перед альбигойскими войнами.
      Там в это время католическая Церковь находилась в страшном унижении. Там 
раздаются горькие жалобы, что опустевшие храмы разрушены или заросли мхом, что 
духовенству не платят десятин и что оно обречено на нищенство, что сильные 
феодалы спешили обложить церкви и монастыри налогами (56). Епископы не 
заботились об интересах своей паствы, а, отправляясь в крестовые походы, 
оставляли священников в жестоких тисках баронов. Бывали примеры еще хуже. Один 
епископ нарбоннский, у которого, по словам Иннокентия, богом были деньги, 
подрядился на войну с разбойничьей шайкою (57). В храмах народ часто вместо 
молитвы предавался танцам, сопровождая их эротическими песнями.
Авиньонский собор 1209 года должен был составить особый канон по этому поводу. 
Наконец около 1200 года при дворе маркиза монферратского, друга Раймонда VI, 
графа тулузского, в присутствии большого числа окрестных феодалов была 
представлена комедия под названием «Ересь попов», где в лжеучении обвинялось 
само духовенство. Полная самых резких намеков, она вызвала одобрительные 
рукоплескания зрителей (58). Ее успех показывает полное отчуждение от Церкви 
баронов и горожан Юга. Все обстоятельства и условия тогдашней жизни шли в 
разлад с непосредственными интересами католицизма и приводили к ситуации для 
них самой неблагоприятной.
      Такую же картину представляет и один из средневековых историков этой 
войны. Из нее видно все унизительное положение духовенства среди пышных 
феодалов и богатых граждан, духовенства, бессильного ввиду пропаганды свободных 
мыслей, занимательной ясности альбигойской философии и живых примеров 
нравственной чистоты последователей Петра де Брюи, Генриха, Петра Вальдо. Та 
причина, которая казалась особенно важною для капеллана тулузского двора, 
человека довольно беспристрастного, должна быть указана и в настоящее время, 
притом по возможности со слов самого автора, современника великих событий в 
истории Лангедока. Краски его самые мрачные. Он говорит тоном отчаяния за 
Церковь. В этом тоне вся земля провансальского языка предрасположена была к 
ереси.
«Она была недалека от проклятия, — говори