Вильгельм из Пюи-Лорана. — Грабители,
 разбойники, злодеи, убийцы, прелюбодеи, ростовщики покрывали ее. А духовные 
лица между тем были в великом презрении у мирян».
Из слов летописца видно, что их жадность, разврат и невежество вошли в 
пословицу. Их считали в обществе ничем не лучше жидов. Так, вместо того чтобы 
сказать: «Пусть буду я жидом», обыкновенно говорили: «Лучше я стану попом, чем 
сделаю это».
Репутация духовного сословия в пределах языка провансальского сильно 
компрометировала католицизм. Показываясь в обществе, священники старались 
скрыть тонзуру на голове; с ними не хотела мешаться светская феодальная 
аристократия; они часто не решались показываться на улицу. Знатные рыцари 
стыдились посвящать Церкви своих детей, для того предназначались дети бедных 
вассалов. Епископы потому должны были без разбора довольствоваться теми 
священниками, какие имелись в их распоряжении. В Лангедоке рыцарство по своему 
произволу следовало без всякой помехи той или другой еретической секте.
«Еретики были в таком большом почете, что имели свои собственные кладбища, где 
торжественно хоронили совращенных ими»(59).
Еретики пользовались большими гражданскими выгодами: они меньше платили налогов 
своим феодалам, в большинстве принадлежавшим к их вероисповеданию. В их общинах 
было больше спокойствия и общественной безопасности. Между собой семьи, села и 
целые города еретические жили мирно. Крепкой стеной стояли они друг за друга, 
хотя их мнения и различались друг с другом. И вскоре Рим увидал на юге Франции 
страшное общество с крепкой организацией, сильное чистотой жизни, дерзкой речью,
 смертельной ненавистью ко всему католическому.
То была новая вера, смесь гностицизма и манихейства с практической и 
гражданской философией. О новой Церкви знали не одни провансальцы. Не было 
страны в Западной Европе, где бы не следовали догматам, таинствам и обрядам 
этого нового вероисповедания. Оно имело свое богословие, своих проповедников, 
свой нравственный и практический кодекс. Рядом с ним существовали другие ереси, 
меньшие числом своих последователей, близкие к рационализму, христианские по 
принципу, позднейшие кальвинисты по догмату, но так же страстно ненавидевшие 
папство.
      То были ученики реформаторов столь же пылких, сколько сильных собственным 
убеждением в своем призвании, — это люди, опередившие идеи Гуса, Лютера, 
Кальвина. Рим не хотел различать тех и других; для него все еретики были 
одинаково опасны. Он знал только то, что на юге Франции страшный центр тех и 
других, что в Альбижуа скрывался узел всякой оппозиции и под влиянием страха 
Рим смешал лангедокских катаров с протестантскими вальденсами, назвав тех и 
других общим именем «Albigeois», альбигойцев. Это слово сделалось символом 
враждебного лагеря, с которым хотели покончить смертельной борьбой, так как 
обоюдное существование Рима и альбигойства, столь желательное во имя прав 
человечества, во имя свободы мысли, при условиях тогдашней истории и при личном 
характере человека, носившего тогда папскую тиару, было невозможно. Философское 
равнодушие к отдельной церковной фракции послужило бы сигналом распадения 
католицизма и извне и изнутри.
      Новая Церковь и ее пропаганда до того усилились, что папа Иннокентий III 
должен был в одном из своих эдиктов официально настаивать на необходимости 
внутренней реформы духовенства, дабы удержать дальнейшее распространение ереси 
и отнять у оппозиции один из предлогов к восстанию против католицизма (60). В 
то же самое время, в начале XIII столетия, один из католических проповедников с 
ужасом говорит о ничтожном числе защитников Церкви и об огромном числе 
нападающих на нее (61). То же повторил немецкий инквизитор позднейшего времени.
«Во многих городах Ломбардии и Прованса, — говорит Райнер, — а равно и в других 
землях и странах было множество еретических школ, как для подготовки к 
проповеди, так и для учащихся. В них публично дебатировали, и на торжественные 
диспуты сходился народ. На площадях, на полях и в домах не было никого, кто 
осмелился бы им помешать, по причине могущества и многочисленности их 
последователей» (62).
В сопредельных странах во всеуслышание говорили, что в Лангедоке больше 
учеников Мани, чем Иисуса.
Надо заметить, что необходимость реформы в духовенстве была осознана в Риме; в 
самый год начала альбигойского крестового похода о ней заявляет каноническое 
постановление; она проникает в сознание участников соборов. Но об этой мере 
спохватились слишком поздно; вместо нее уже вступило в дело оружие.
А между тем негодующие крики продолжали раздаваться на языке провансальском, на 
этом орудии и ненавистном органе ереси, заклейменном даже именем языка 
вальденского. Крик этот шел из уст трубадуров Лангедока и нес вызов 
непримиримой борьбы с католицизмом.
«Рим! Апостолы и ложные учителя твои погубили святую Церковь и возбудили гнев 
самого Господа. И столько нечестия и греха исходит из-за гор, что ересь да 
восстанет на тебя!»(63)
Этот голос будет зловещим для Рима, если не теперь, то после...
Однако в те дни, когда он раздавался, католическая сторона имела еще запас 
свежих сил и находилась под предводительством гениального вождя. На первых 
страницах этой книги мы видели, как силы эти были громадны, как весь запад 
Европы готов был повиноваться одному слову Иннокентия III.
Во имя чего, во имя каких убеждений, каких религий, каких жизненных правил, 
каких философских теорий сражались протестанты этого периода средних веков? 
Оставили ли они в истории следы своего существования? Во благо ли человечеству 
пронеслись они на сцене мира?
Отвечая на эти вопросы, надо обратиться к догматической стороне вероисповеданий,
 которые занимают нас, вероисповеданий, известных разным странам тогдашней 
Европы. Так как имя альбигойцев имело значение собирательное, то предметом 
изложения должны быть разнообразные ереси, подоше