ховенство, кардиналов и легатов, которые своим появлением во Франции и 
особенно Лангедоке возбуждали, как позднее в эпоху великой Реформации, сильное 
негодование. «Все пропало и смешалось, когда наедут кардиналы, всегда алчные, 
ищущие добычи. Они приносят с собою симонию, показывая пример нечестивой жизни; 
как бы неразумные, без веры, без религии, они продают Бога и его матерь» (49). 
А несколько далее идет обличение даже столпов католичества, хотя то нельзя 
относить к личности самого папы, это скорее отражение старых воспоминаний, 
плоды старой накипевшей злобы, привычка и разочарование в возможности поворота 
к лучшему.
      «Всем видно, что Рим унизил наш закон. Князья, герцоги, короли должны о 
том безотлагательно подумать. Рим нас язвит и пожирает; он разрушает и 
умерщвляет всех. Рим— это канал нечестия, откуда изливается преступный порок, 
это бассейн, полный гадов. В те же самые годы аббат Иоахим Флорский, мистик и 
аскет, называет Римскую Церковь вавилонской блудницей. «Насколько она удалилась 
от чистоты первоначальной Церкви, явствует из многого». Он уподобляет Церковь 
греческую Израилю, а латинскую — Иуде, из которых «первую можно назвать 
противоборствующею, а вторую вероломной, ибо иное дело уклоняться от веры и 
другое изменять ее» (50).
Еретики прямо заявляют главной причиной своей оппозиции нравственное падение 
западной Церкви, и апологеты последней, полемисты с ересью, сделавшиеся 
инквизиторами по убеждению (как, например, Райнер Сакколи), сами сознаются в 
том. Правда, что с самого начала XIII столетия новый Гильдебранд воцарился в 
Риме, но ему досталось наследие слишком запущенное, чтобы пло- ды его 
деятельности можно было ощутить немедленно. Иннокентий III положил лучшие 
усилия к исправлению нравов духовенства, но ересь выросла под влиянием условий, 
уже до него накопленных историей. Он успел достигнуть своей цели уже 
впоследствии, когда факт совершился, когда альбигойство было побеждено 
насилием; самая ересь далеко опередила его появление, и не он виновник развития 
ее. Потому понятно, что образованные лица, принадлежащие к духовному сословию, 
и при нем продолжают рисовать жизнь духовенства мрачными красками.
Мы имеем два свидетельства такого рода, оба они, как слова современников начала 
XIII века, требуют внимания. Одно из них, несколько раннее, заключающееся в 
хронике приора Готфрида, касается непосредственно социального быта Аквитании и 
Прованса и потому имеет большое значение для альбигойского вопроса, тем более 
что, записанное в 1185 году, представляет картину нравственного разложения 
духовенства в эпоху особенного процветания ереси.
Уже тогда между католиками составилось убеждение, что совершать таинство 
Евхаристии некому, так как достойных для того лиц во всем духовенстве не 
имеется. О святости жизни в духовных пастырях теперь не слышно.
      «Монахи, — говорит по этому поводу настоятель везонской обители, — 
покидают свое прежнее платье и ходят по улицам одетыми по новой моде; мясо они 
едят, когда хотят. Самые неприличные раздоры совершаются в монастырях при 
избраниях. Так, я знаю монастырь, в котором правят четыре аббата. Цистерцианцы 
еще чем-нибудь заслуживают похвалу??, они расточают большие милостыни, изучают 
церковное песнопение, творят много добрых дел. Но и они искусны силой или 
хитростью присваивать себе имущества и доходы других орденов. Епископы же 
требуют от приходов большие взятки, а места продают за деньги. Они не дают 
даром церквей священнослужителям, а прежде требуют подарков, потому те и 
стригут своих прихожан, как торговцы овец. Последствия бывают еще ужаснее, 
когда священники подают пастве пример безнравственной жизни. Все преисполнилось 
пороков, и, как видно из слов приора, побудительная причина заключается в 
безнравственной жизни духовенства» (51).
      Еще большим аскетизмом характеризуется взгляд другого высокопоставленного 
духовного лица, свидетеля самого разгара альбигойских войн и проповедника 
крестового похода. Надо, впрочем, заметить, что личности вроде Якова 
Витрийского, епископа города Акконы, появляются благодаря исключительным 
обстоятельствам. Полуаскет в жизни, носитель идеалов духовного и телесного 
подвижничества, суровый епископ не хочет ничего видеть в современной ему эпохе, 
кроме зла. Он был из тех служителей Церкви, которые оказались закалены борьбой 
Иннокентия III со старыми порядками, борьбой за идеалы нравственной чистоты, 
борьбой, породившей много неукротимых ригористов, которые, с вечными текстами 
на устах, в пылу ломки, думая вернуть неуместную патриархальность нравов, впали 
в противоположную крайность.
Тем не менее уже одно качество обличений автора «Иерусалимской истории» дает 
право вполне поверить ироническим и озлобленным трубадурам. Заметив, что весь 
мир потерял понятие о добродетели, что все гибнет среди «пьянства, обжорства, 
пороков нравственных и утех чувства, которое не кладет даже границ различием 
полов», что религия падает от нечестивого кощунства, суровый епископ, переходя 
специально к духовным лицам, так отзывается про монахов:
«Отказавшись от света и от самого века, связанные одним долгом молитвы и веры, 
они тем более пали нравственно после своих обетов. Вечно беспокойные, никого не 
признающие над собой, терзая друг друга, они носят крест Христов будто налог и, 
нечестивые, невоздержные, живут по плоти, а не по духу».
Тем резче епископ акконский говорит о своих высших собратьях по сану, об этих 
«ненасытных прелатах, которые из-за пламени страсти никогда не видят солнца, 
справедливости... Грабители, а не пастыри, новые Пилаты, а не прелаты, они не 
только пускают волков в стадо, но даже дружат с ними. Им надо сказать вместе с 
Апостолом: врач, исцели сам себя; проповедуя не красть, ты крадешь, говоря не 
прелюбодействуй, ты сам прелюбодействуешь (Поел, к Рим. II, 21—22). Невеста 
Христова, Церковь Божья так отдана была на поношение и любодейство теми, кои 
призваны были оберегать ее. Снов