а к своей даме, 
признается, что, поглощенный всецело этим чувством, он забывает все остальное 
на свете. «Я забываю самого себя, чтобы думать о Вас, и даже когда хочу 
молиться, то только ваш образ занимает мои мысли» (29). В лирических порывах 
южных певцов прорывается если не их равнодушие, то, по крайней мере, 
непочтительное отношение к религии. Потому простые любовные стансы своими 
намеками, сравнениями, оборотами, вообще складом служат материалом для 
характеристики нравов высшего сословия на Юге.
«Моя возлюбленная, — говорит Рамбо д'Оранж, — смотрела на меня с такой 
нежностью, что казалось, будто сам Бог улыбался мне. Один такой взор моей дамы, 
делая меня счастливейшим на свете, приносит мне больше радостей, чем 
попечительнейшие заботы четырехсот ангелов, которые пекутся о моем спасении» 
(30).
В тех стихотворениях, где прорывается чувственная страсть, намеки становятся 
еще решительнее:
      «Когда сладкий зефир повеет в тех незабвенных местах, которые некогда Вы 
осеняли вашим присутствием, мне кажется, я чувствую обаяние рая... Когда я 
наслаждаюсь счастьем созерцать Вас, ощущать прелесть вашего взгляда, я не думаю 
о другом блаженстве. Тогда я владею самим Богом» (31).
      «Ваш обольстительный стан, сладкая улыбка на устах, нежность, изящество, 
вся неодолимая прелесть вашего тела вечно в моих мыслях и в моем сердце. Если 
бы так я думал о Боге, если бы я к нему имел такую чистую привязанность, то, 
конечно, раньше кончины моей, даже в продолжение целой жизни был бы помещен им 
в раю»(32).
«Не думайте, чтобы я от гордости твердил о своем счастье. Нет — я люблю свою 
даму со всей нужной страстью, ей посвящены самые пылкие желания мои, и если 
смерть застигнет меня внезапно, то последняя молитва моя к Богу будет не о рае. 
Нет! Я буду молить его наградить меня, вместо его рая, еще ночью в ее объятиях» 
(33).
Издевка над церковными обрядами слышится в легкомысленном взгляде на характер 
семейных отношений, проявившийся тогда в лангедокских землях:
«Так как обеты и клятвы любви, некогда данные нами обоюдно друг другу, могут 
впоследствии помешать новым привязанностям и случайностям любви, то гораздо 
лучше отправиться теперь же к священнику и просить его о новом благословении. 
Разрешите меня от моих обещаний, а я Вас разрешу от ваших, скажем мы друг другу.
 И тогда, по окончании церемонии, каждый из нас будет вправе дозволить себе 
новую любовь. Если я в порывах ревности сделаюсь преступным в оскорблении Вас — 
простите меня, со своей стороны и я искренно прощаю вас» (34).
С еще большей смелостью прорываются некатолические чувства трубадуров того 
времени в сонетах Гюго Башелери и Бонифация Кальво:
      «Да, я клянусь святым Евангелием, что ни Андрей Парижский, ни Флорис, ни 
Тристан, ни Амалис?? не имели такой чистой страсти, такой верной привязанности, 
как моя. С тех пор как я посвящаю сердце своей даме, я не читаю pater noster, 
чтобы в словах qui est in coelis не подумать всем сердцем о ней»?? (35).
      «Она была так чиста в своих речах, так разумна в поступках, — поет Кальво 
о своей даме, — что я просил Господа принять ее в свою святую райскую обитель. 
И нисколько не сомневался в том, ибо, как думаю, без моей дамы в раю не будет 
совершенства»(36).
Во всем этом нельзя видеть одни метафоры, одно увлечение певцов своими дамами. 
Вовсе не свидетельствуют эти строки в пользу религиозности, как то полагает 
Ренуар. Трудно поверить тому, чтобы, «служа в одно время Богу и даме, они 
хотели оставаться верными и культу Церкви и культу любви» (37). В эпоху 
религиозного экстаза, доходившего в остальной Европе до дикого суеверия, 
подобные литературные приемы, незнакомые прежде нигде, обнаруживают по меньшей 
мере религиозное легкомыслие на Юге Франции, легкомыслие, общее с Италией. Это 
были признаки того, что почва уже подготовлена к восприятию еретических грез.
      Со своей стороны и содержание эпической поэзии, полной чародейств 
германской мифологии, волшебства арабской сказки и преданий таинственной эпохи 
друидов, не всегда способно было воспитывать христианское миросозерцание. В то 
же время из академий Кордовы и Гренады?? проливались лучи нового просвещения. 
Там зарождались попытки к объяснению начал бытия, и, пользуясь творениями 
мыслителей классической древности, арабские философы приходили к интересным и 
своеобразным выводам, легко и с увлечением воспринимаемым на христианском Юге.
      Вместе с арабской наукой провансальцы могли ознакомиться с поучениями 
иудейских раввинов. Еврейские школы были особенно многочисленны; на гуманном и 
просвещенном Юге евреи пользовались тогда свободой, большей, чем где-либо. 
Врачи, философы, математики, астрологи Прованса были по преимуществу из евреев. 
Медицинская школа в Монпелье в XII столетии была наполнена арабскими и 
еврейскими профессорами, последователями Авиценны и Аверроэса; по всем большим 
городам Лангедока имелись еврейские коллегии. Особенно славилась нарбоннская и 
после нее — в Безьере, Монпелье, Люнеле, Бокере и Марселе. В академии Бокера 
славился доктор Авраам, в Сен-Жилле — еврейский мудрец Симеон и раввин Иаков, в 
Марселе — Фирфиний и его зять, другой Авраам. Преподавание в их училищах было 
бесплатное. Курсы иногда бывали публичные. Не имевшие необходимого достатка 
ученики и слушатели пользовались бесплатным содержанием за счет профессоров. 
Это был большой повод к соблазну и одно из средств к распространению ереси. 
Католическое духовенство было бессильно тому воспрепятствовать.
      Под благотворным влиянием евреев и у христиан было учреждено собственное 
бесплатное обучение: так было в школе города Альби для предметов 
первоначаль