ого обучения, о чем можно заключить из одного документа позднейшего 
времени (38). Но ересь уже слишком упрочилась в этих городах, чтобы подобное 
учреждение могло принести пользу интересам католичества. Иноверное влияние было 
могущественно по всей стране. В городском сословии евреи еще при арабском 
владычестве составили элемент, сильный богатством и деятельностью. Замечательно,
 что в тех городах, где их было особенно много, как в Монпелье и Нарбонне, 
муниципальный устав назывался «thalamus», что, по Фориелю, представляет 
филологическое сходство с наименованием законодательного кодекса Иудеев*?? (39).

      Не только светские ученые, но и духовные, заимствовали из мудрости арабов 
и евреев. Арнольд, епископ Агеллонский в конце XI века, славился разнообразием 
сведений и знанием арабского языка. Манфред Безьерский, рассуждая об астрономии,
 исключительно цитирует восемь арабских астрономов. И арабская наука, и 
красноречие пользовались в Провансе обширным кредитом. Пьер Кардинал уже много 
спустя говорит, что он хотел бы обладать храбростью татарина и красноречием 
сарацина. Многие события библейской истории приняли на Юге легендарную окраску 
под влиянием восточного воображения. Таинство искупления даже у католиков 
облеклось в аллегорическую сказку. На провансальский язык было переведено с 
арабского апокрифическое Евангелие «Детства Спасителя».
Находясь под таким иноверным влиянием, трубадуры школ Аквитании, Оверни, Родеца,
 Лангедока и Прованса до того резко говорят в своих сирвентах о пороках 
католического духовенства, что захватывают и самые догматы, невольно или 
намеренно оскорбляя их, как уже было замечено. Обратимся теперь собственно к 
тем памятникам поэтического и чисто исторического характера, которые рисуют 
тогдашние нравы католического духовенства.
      «Церковь, — восклицает трубадур де ла Гарда, — пренебрегает самыми 
священными обязанностями своими. Удовлетворяя корыстолюбию и жадности, она за 
низкую цену прощает все преступления. Священники неумолчно твердят с кафедр, 
что не следует желать благ земных, но они весьма непоследовательны. Они 
защищают убийство и кощунство, так как сами повинны в том и другом. По 
несчастью, наш век идет по их следам» (40).
      «Священники стали инквизиторами наших поступков. Я не за то порицаю их, 
что они судят, но за то, что они властвуют по своим капризам. Пусть они 
сокрушают заблуждения, — говорит Монтаньян по поводу строгих мер, принятых 
Римом относительно еретиков, — но без злобы, одной силой убеждения. Пусть они с 
добротой приводят к истине тех, что отклонились от веры. Пусть они даруют 
милость и пощаду кающемуся, дабы виновный и невинный одинаково не делались 
несчастными. Напрасно твердят они, что золотые парчи неприлично носить дамам; 
если они не сделают другого зла, если они не возгордятся чем-либо, то красивый 
наряд никогда не лишит их милости Божьей. Те, которые исполняют обязанности 
свои к Богу, не отталкиваются им потому только, что роскошны их одежды' Точно 
так же и священники и монахи не заслужат еще награды от Бога, если ничего 
лучшего не сумеют сделать, как вырядиться в черные рясы и белые капюшоны» (41).
Так выражалось общественное мнение по поводу крутых мер Церкви, предпринятых 
против ересей, и еще ранее их. В то же время, когда начались войны, голос 
трубадуров, полный ненависти и мести, поднялся еще выше. Своей роскошью, 
богатством, недоступностью высшее духовенство того времени само возбуждало 
против себя общее негодование. Веселая и роскошная жизнь вельмож и купцов 
лангедокских всегда служила предметом соревнования в духовенстве. Если их 
жилища были убраны бархатом, шелком, самшитом, если камни и жемчуга блестели на 
их женах, если одежды их кидались в глаза великолеп-ными украшениями, а 
головные уборы изысканной странностью, то еще большею пышностью и роскошью 
отличались красные и белые наряды духовных лиц. Их поместья, десятины приносили 
им мешки стерлингов и соли-дов. На их конюшне стояли тысячные лошади, лучшие 
среди всей знати. Тогда как буржуа прекрасно умели прожить сутки на два солида 
и только двенадцать денариев обходился хороший стол, священники растрачивали 
сумму в двадцать раз большую за одни покои с расписными плафонами, за ячменный 
хлеб, так любимый в то время, за редкого лосося, за изысканное кушанье вроде 
соуса с индийским перцем и шафраном. Духовные лица не стеснялись ежегодно 
первого мая дарить своим возлюбленным кольца, ожерелья, браслеты, драгоценные 
запястья.
От такой жизни нетрудно было начаться распущенности нравов, так понятной при 
всякой утонченной цивилизации. Эту жизнь уже давно изобличали трубадуры вроде 
Вильгельма де ла Фабр и Вильгельма Лиможского. Их сирвенты звучат грустью и 
страданием за общество, но после них безнравственность в этом обществе еще 
более упрочилась, преимущественно в сословии духовном, которое даже превзошло 
светскую знать. Сирвенты трубадуров, беспощадные к феодалам, презиравшие 
императора, с заносчивыми выходками поучавшие всех государей Европы, тем смелее 
карали пороки духовенства.
«Чтобы излить свой гнев и печаль сердца, я, сильный моей надеждой на Бога, 
начинаю сирвенту против великого безумия, которое, прикрываясь обманчивой 
внешностью, овладевало этим двуличным племенем, — так поет марсельский трубадур 
при самом наступлении XIII столетия, — племя это любит расточать хорошие слова, 
но делать привыкло иначе. Те, кто должен был бы ходить по пути Господнем, 
подвизаться в жизни, по слабости человеческой уклоняются и погибают... 
Проповедник, внушающий надежду на Бога и убеждающий к добродетельной жизни, 
говорит прекрасные вещи; но на деле выходит другое. Истинная вера не нуждается 
в мече, чтобы рубить, разить. О вы, лукавые, вероломные, клятвопреступные 
грабители, развратные и нечестивые, вы столько уже совершили зла, что одним 
примером своим способны заразить всякого. Святой Петр не дал вам права золотом 
уравновешивать грехи преступного. Но не подумайте, чтобы я восставал против 
всех духовных лиц, с которыми они свыкались с первых воспоминаний детства, я 
порицаю только дурных между ними, не