о обязанностью 
городского класса. Отвечая меркантилизму, тогда всецело охватившему всякого, 
это обстоятельство в то же время развивало торговлю и промышленность. Капитал, 
труд, искусство становятся силой общественной и политической. Предприимчивость 
купца берет верх над храбростью рыцаря, знание — над физической силой; 
жизненный комфорт может привлечь скорее, чем железные доспехи. Часто самые 
фанатичные рыцари возвращались из Палестины с иными обычаями, склонностями и 
понятиями, весьма нехристианскими. Для большинства Палестина представлялась 
Эльдорадо, раем земным.
Между тем, не стесняемая никакой посторонней силой, торговая и промышленная 
деятельность с XII века начинает расти с возрастающей быстротой. Корабли 
Венеции, Генуи, Марселя, Арля, привозившие крестоносцев в Азию, возвращались 
назад с богатыми товарами малознакомого Востока. Эти товары преимущественно 
сосредоточивались в Италии, но оттуда они прежде всего передавались на берега 
Роны, Гаронны и Геро, течением которых достигали дорог Оверни и Велэ. В Марселе,
 Арле, Монпелье, Тулузе, Сен-Жилле, Нарбонне, Безьере, Лю-неле и Бокере 
возникли склады азиатских продуктов и изделий. Сюда же доставлялись товары 
итальянцев и испанских арабов, опередивших лангедокский Юг в мануфактуре, как и 
во всех других сферах жизни. По делам торговым вся земля провансальского языка 
должна была жить в постоянном общении с евреями и мусульманами. На образованном 
Юге они пользовались большими правами, чем где-либо; они невольно настраивали 
местных жителей на иноверие или по крайней мере на вольное толкование 
христианства.
Позже мы покажем, что альбигойская ересь была подготовлена духом других стран, 
что она была в большинстве случаев привнесена в Лангедок; но дело в том, что в 
лангедокских областях ересь встретил ряд благоприятных для нее условий, которые 
мы и излагаем. Евреи и сарацины, жившие во всех городах Прованса, со своей 
стороны значительно развивали успехи экономической жизни. Причиной широкого 
распространения материального благосостояния была, кроме политических условий и 
торговли, сама организация цехов и таможенных уставов.
      Материального процветания страны не могли сдержать ни отсутствие 
научно-хозяйственных теорий, ни монопольные системы, ни стеснения в роде 
portaticum, pontaticum, ripaticum??, ни разнообразие денежных знаков, из 
которых только в одном Альбижуа ходили мельго-риены (около 1 франка), рэмондены 
(62 сантима), местные солиды тюреннские (90 сантимов), тулузские (2 франка), 
руэргские, денарии (8 сантимов), мелы или оболы (1/2 денария)— монеты 
неопределенной и неустановившейся ценности, вместе с которыми на рынках 
обращались без разбора монеты всего света.
      На всех этих рынках в торговое время можно было видеть смешение племен, 
языков и вер. Тут вместе с мусульманами были все народности, подвластные 
некогда империи римской. Мавры, армяне, египтяне, сирийцы мешались с 
православными греками, с католическими римлянами, скандинавами, ломбардцами, 
французами, каталонцами, венецианцами, англичанами, пизанцами, немцами, 
генуэзцами. Тут говорили на всех языках тогдашнего мира. Сюда сносились 
предметы и необходимости, и изысканной роскоши, шелка и шерстяные ткани Азии и 
Италии, оружие Дамаска, зеркала, драгоценные камни, золотые и серебряные вещи. 
Вообще в городах Лангедока и Италии, так же как в зарождавшихся комунида-дах 
христианской Испании, можно было наслаждаться благами жизни, в то время как в 
других христианских странах нельзя было ручаться за личную безопасность.
Понятно, что быстрое развитие цивилизации не может совершиться без некоторого 
потрясения нравственных идеалов. Процветание, наслаждения, приносимые им, легко 
могут вести к уклонению от чистых начал нравственности к пороку, который 
представляется в таких случаях облеченным в изящную, соблазнительную форму. 
Роскошь и изысканность новой жизни, созданной счастливым экономическим 
переворотом, не всегда может удовлетворить требованиям строгого, нравственного 
суда. Впрочем, ввиду общего увлечения такой суд производился редко.
До нас дошел весьма интересный взгляд одного акви-танского духовного лица на 
своих современников второй половины XII века. Готфрид, приор Везона, не 
принадлежит к числу аскетов в строгом смысле этого слова; их тогда даже не 
могло быть в земле лангедокской, но тем не менее он судит с высоты 
нравственного идеала старого времени; он сторонник преданий Гильдебранда и 
последователь старой клюнийской реформы, которая только разве могла бы нанести 
удар распространению ересей. Оставаясь равнодушным к удобствам материальной 
изни и иронично отзываясь о них, Готфрид рисует верную картину домашнего и 
общественного быта тогдашних аквитанцев. Напомним, что строгий настоятель 
презирает блеск и удовольствия жизни.
      «Некогда, — говорит он, — благородные бароны не стыдились носить плохих 
бараньих шкур, любили и лисьи меха; теперь того не наденет человек 
следственного состояния. Теперь изобрели дорогие и разнообразные наряды, в 
которых люди более походят на разрисованных дьяволов; этим нарядам понадавали 
много новоизобретенных названий (Chlamides vel cappas perforaverunt, quas 
vocabant Aiot). У платьев теперь понаделали такие рукава, что они стали 
походить на церковные ризы. Молодежь обоих полов покрывает голову тремя 
уборами: сперва колпаком, потом полотняной шляпой и уже поверх всего верблюжьей.
 У молодых длинные и остроконечные башмаки, а сапоги, которые могли носить 
только знатные, теперь сделались обыкновенною обувью простого народа. Я уж 
умолчу о длинных шлейфах, с которыми женщины появляются на улицах (заметим, 
кстати, со своей стороны, что в Провансе городскими статутами длина и качество 
платьев определялись в точности происхождением, чего не знали в республиках 
Италии). Цены на сукна и меха удвоились. Теперь публичные женщины носят одежду 
более ценную, чем прежде носили бароны, которые держали в былое время откры