родины и наследства. Этих людей чурались все, кроме нескольких горожан, 
соединенных с ними одними чувствами, — депутатов некогда царственной, а теперь 
опальной Тулузы, посланных разделить участь своих государей и, если возможно, — 
защитить их и свой го род от нападок легатов и Монфора, перед которым Тулуза с 
горечью сердца недавно принуждена была склонить свою голову. Среди этого 
подавляющего блеска патриархов, прелатов и князей всех концов света, ожидавших 
реформ и Церкви, как-то затерялись Раймонд и провансальцы, как то умалились их 
альбигойские интересы с их собственной Церковью. Но эти отверженные сознавали, 
что их не столько презирают, сколько опасаются как заразы, хотя они, бывшие 
католиками по обрядности, виноваты были только тем, что сочувствовали горькому 
положению альбигойцев, их земляков.
С первых же звуков папского голоса они поняли, что они, ничтожные, призваны 
играть здесь не последнюю роль, что их родина не уходит из мыслей Иннокентия, 
появившегося в храме и открывшего речью торжественный собор. Раймонд Тулузский, 
участь которого, может быть, зависела от этого дня, стал слушать с напряженным 
вниманием.
Иннокентий говорил на текст Евангелия от Луки по поводу слов Спасителя, 
сказанных на тайной Вечери: «Очень желал Я есть с вами сию пасху прежде Моего 
страдания...» (XXII, 15). Грустным предчувствием смерти отзывается начало 
папской речи.
«Так как Христос есть дух мой, — говорил Иннокентий, — а смерть — благо мое, то 
я не откажусь испить чашу страданий, если Всевышнему угодно излить их на меня в 
своих неисповедимых предначертаниях. Я должен принять эту чашу, которая вручена 
мне для защиты веры католической, освобождения Святой Земли и свободы нашей 
Церкви. Может быть, много бы еще мне хотелось пожить между вами, до тех пор, 
пока увижу плоды того дела, которое Господу угодно было возложить на меня. Но 
да ис полнится Его святая воля, а не мое мирское желание. И теперь снова 
повторяю вам: я пылаю искренним желанием вкусить с вами грядущую Пасху, прежде 
нежели оставлю этот мир... Призываю Всевышнего во свидетели, что жела ние это 
духовное; я хочу вкушать пасху между вами не ради удовлетворения земного, не 
ради славы мира сего, а для блага Церкви, особенно же во освобождение Земли 
Святой...»
После объяснений значения пасхи еврейской и христианской Иннокентий провел 
перед слушателями аналогию настоящего празднования с одним из событий еврейской 
истории.
«В книгах Царств мы читаем, что храм иерусалимский был восстановлен в 
восемнадцатый год царя Иосии и что тогда, по причине этого события, 
праздновалась пасха с такой торжественностью, что подобной не видали со времен 
судей. Не служит ли это напоминанием того, что должно сейчас произойти здесь, 
между нами? Не знак ли это того, что в этот восемнадцатый год первосвященства 
нашего храм Господень, то есть Церковь, будет восстановлен и что мы вместе 
будем праздновать пасху, то есть святой собор, который знаменует эру 
наступления добродетели, собор народа христианского, собор князей и владык 
католических, это зрелище невиданное со времен  св. Отцов? Я твердо полагаюсь 
на того, который дал такой завет своим верным слугам, сказав: "где двое или 
трое из вас соберутся во имя мое, там и я посреди их", верю, что Он теперь 
находится в этой самой базилике среди нас, собравшихся во имя Его и ради 
великого дела Его».
Затем, в изящно отделанных оборотах, папа перешел к объяснению аллегорического 
понимания троякого смысла Пасхи: телесной, духовной и вечной, где между прочим 
сравнивал и себя с тем слугой, который, бодрствуя, должен ожидать своего 
господина и блюсти чистоту паствы. Он намекнул собравшимся пышным прелатам на 
их пороки, не скрыв, что сама римская курия не безупречна от них. Его 
обязанность не только лечить эти пороки, но и карать, разить их. Иначе горе 
земле, горе народам... Тогда и вера исчезнет и умрет, религия станет одной 
формой, свобода погибнет в развалинах, правосудие будет попрано ногами. Еретики 
выплывут на поверхность, злые выкажут всю свирепость свою, а сыны Агари (так 
назывались мусульмане) восторжествуют. Под конец речи папа сменил тон. Он 
говорил, «что теперь, если планы его на наступающем соборе осуществятся, 
настанет то время, когда мир должен перейти от труда к покою, от порчи к 
исправлению, от печали к радости, от страданий к счастью, от смерти к жизни» 99.

В последних словах этой обширной речи проявилась средневековая теократия, 
заговорили ее надежды и замыслы. Никакая оппозиция, никакая самобытность, как 
греческая Церковь, хранившая нерушимо святое учение и более христианская, не 
принимались во внимание в этом системе, рассчитывавшей охватить весь мир, под 
формулой, столь резко и безапелляционно провозглашенной здесь: Римская Церковь 
есть мать всех Церквей.
Тем ужаснее грозила быть судьба альбигойских еретиков. Еретики были не 
последним предметом многочисленных распоряжений собора. Семьдесят соборных 
канонов, в большинстве исходивших от папы, охватывают всю организацию Римской 
Церкви, начиная с учения, причем первый из них объясняет догмат о 
пресуществлении. Тот же канон, под видом обязательного вероисповедания, в 
сущности исключительно направлен на альбигойских еретиков. Всякое уклонение от 
того, что предписывалось на этом соборе, было нечестием.
Невидимое, но всевидящее папское око через посредство духовенства должно было 
оцепить весь мир одной со тью, подчинить его своей власти. Каноны, занимающие 
нас, являются не только литературным памятником, но и государственным 
документом теократии 100. Достаточно того, что почти весь протокол трех 
заседаний латеранского собора 1215 года вошел в знаменитое «Согриз]иш сапопкл 
с1аизит» и составил его существеннейшее основание.
      Каждый католик обоего пола должен был непременно избрать себе духовника и 
исповедовать перед ним все свои грехи по крайней мере раз в год, соблюдая 
установленное покаяние (по канону XXI). Каждый, если на нем не лежи: духовного 
запрета, должен по крайней мере раз в го