была борьба теперь, когда виновник ее склонялся в прахе у ног 
посла Иннокентия? Униженные консулы несчастного города думали выиграть дело 
полной покорностью.
«Мы проклинаем всякую ересь и торжественно отрекаемся от всякого исповедания, 
которое в чем-либо несогласно со святой католической Церковью, — говорили они, 
— и принимаем и одобряем учение этой Церкви Римской. Мы добровольно, на святых 
мощах, на Причастии и древе креста Господня, положив руки на святое Евангелие 
Его, без обмана и всякой дурной мысли, клянемся, что впредь ни мы, ни 
сограждане наши не будем ни еретиками, ни сектантами, ни покровителями, ни 
единомышленниками, ни защитниками еретиков и что всем таковым, а также 
наказанным Церковью Римской рутьерам или другим врагам ее, мы никогда ни окажем 
помощи, совета или защиты». 
Они поклялись никогда, без особых папских приказаний, не занимать и не отнимать 
земель, приобретенных крестоносцами. Они отказались от права войны и мира. Они 
обязались слушаться только повелений римского правительства. Они предоставляли 
в распоряжение папы и легата заложников, уже не шестьдесят, как прежде, а 
сколько угодно будет кардиналу; издержки на их содержание город принимал на 
свой счет, а легату предоставлял держать их, сколько заблагорассудится. Наконец,
 консулы обещали, что они принудят каждого из тулузцев свыше 
четырнадцатилетнего возраста порознь принести такую же присягу74.
Чего недоставало для полной покорности? Развенчанная Тулуза отказывалась от 
всякой самостоятельности, признавая себя побежденной. Риму оставалось 
праздновать победу. Но крестоносным легатам этого было мало. Легатам нужны были 
богатства жителей, а Монфору слава государя и повелителя Тулузы.
Графы Фуа и Комминга также полагали, что все бедствия их кончатся, если они 
примирятся с Церковью и изъявят эту покорность перед лицом легата. Каждый из 
них клялся в тех же выражениях, но по разным документам, обещая повиноваться 
легату во всех делах, касающихся веры, мира и общественной безопасности. Они с 
соблюдением всех должных обрядов поклялись не оказывать какого-либо 
покровительства еретикам и отказались от союза с врагами Церкви и рутьерами, 
обязавшись вести беспощадную войну с ними. Граф де Фуа теперь же отдавал 
кардиналу Петру в залог Фуа, а коммингский граф — замок Салье; оба обещали на 
будущее время уступить легату все, чего он потребует, хотя бы даже в 
собственность Римской Церкви. Вместе с покорившимися графами клялись в такой же 
покорности их наследники. Граф коммингский обязался, кроме того, дать легату в 
заложники одного из своих сыновей, по выбору кардинала75.
Нарбонна принесла такую же повинную, отказавшись от всяких прав на замки, 
которые будут находиться в руках крестоносцев. Она искала того же мира, 
необходимость которого признавал весь Лангедокский Юг.
Но все эти трактаты, заключенные так торжественно, были не чем иным со стороны 
католиков, как кощунством над святыней, над которой присягали побежденные. 
Крестоносцы хотели только выждать время, когда подойдет новая стотысячная армия,
 и потому предоставили легату право заключать какие угодно трактаты. Может быть,
 и сам кардинал Петр не был чужд такого коварства.
По крайней мере, участник и историк похода, апологет Монфора, монах Петр 
Сернейский разделяет такие мысли. «О неистощимое обилие благодати божественной! 
-восклицает он с иезуитским простодушием. — По признанию многих, ни крестоносцы 
не сделали бы ничего важного без легата, ни он без них». Вся эта проделка была 
не чем иным, как... «благочестивым обманом» 76, этим верным средством к 
достижению политических целей вождя крестоносцев, т. е. к порабощению Юга.
Ни Раймонд Тулузский, ни граф де Фуа, ни граф коммингский не хотели понять, что 
Монфору и его французам нужно не укрощение их, но свержение и уничтожение. 
Неужели ни Нарбонна, ни развенчанная Тулуза не осознали еще, что составляют для 
Монфора слишком ценную добычу?
Как только новые десять тысяч крестоносцев, возбужденные фанатизмом и 
проповедью Якова Витрийского и Вильгельма Парижского, стали приближаться к Роне,
 а с другой стороны к Аженуа, легаты попрали мир и война началась снова. 
Требовалось добить умирающего.
Для летописей теперь уже теряет интерес личность Раймонда. Один из 
современников глухо замечает, что Раймонд с сыном и семейством избрал местом 
жительства Тулузу, но поселился не во дворце, а в частном доме. Он был, 
следовательно, по договору лишен престола, по крайней мере временно77. Легат 
Петр уехал умиротворять Арагон, считая, может быть, дела Лангедока оконченными. 
Но они еще далеко не закончились.
Лангедок не воспользовался даже тем незначительным промежутком спокойного 
времени, которое один историк называет перемирием 78. Легат, может быть с 
коварством, а может быть с искренним желанием дать покой стране в ожидании 
утверждения мира, распорядился, чтобы крестоносцы не занимали силой тех городов,
 которые им еще не принадлежат, и чтобы всадники ездили не в полном вооружении 
и не на боевых конях. Все это не исполняли, да и исполнять было некогда.
Как только открылась возможность начать кампанию, Гюи и Монфор получили 
приказание ехать в Руэрг и принять там начальство над прибывшими из Франции 
войсками, с тем чтобы осадить замок Марильок. Видя многочисленность неприятеля, 
замок сдался в первый же день осады. Крестоносцы замучили и сожгли там «с 
превеликой радостью» семерых вальденсов, которые отказались отречься от своей 
веры.
Мы заметили уже, что католики смешивали их с альбигойцами-катарами. В то же 
время Симон Монфор бросился на земли Ратье де Кастельно, чтобы «опустошить их, 
в возмездие за казнь Балдуина». Во время военных действий Симон успел побывать 
со своим сыном Амори при бургундском дворе. Как ни молода была невеста, но 
Монфор дорожил временем и спешил закрепить свои связи с Бургундией. Беатрис