отвечая, дервиш развязал пояс и что-то достал из складок.
— Передай это своему господину.
Рассмотрев поданное, всадник возмутился.
— Это чечевица. Ты смеешься надо мной!
— Во имя отца нашего и повелителя, покажи, — негромко, но убедительно произнес 
дервиш.
Всадник несколько раз подбросил на ладони зернышко чечевицы. Его мучили 
сомнения, но все же, в конце концов, он развернулся и поскакал к своим и 
показал старшему на раскрытой ладони темно-коричневое, приплюснутое зернышко.
— Отдай ему своего коня, — сказал старший.
Не выразив ни удивления, ни обиды, фидаин выполнил приказание. Дервиш, с 
непривычной для святого странника кавалерийской ловкостью, взлетел в седло. 
Весь разъезд мгновенно развернулся и поскакал вверх по ущелью. Никто из 
всадников не задал путнику ни слова, и он, судя по всему, ничуть этому не 
удивился.
Обещанный судьей Аттаром вечер начал вступать в свои права, когда показались 
стены замка. Они были сложены из камня, доставленного из-за перевала Аль-Рейби 
и, поэтому, в лучах заходящего солнца его инородность, по отношению к здешним 
скалам, была особенно очевидна. Замок Алейк напоминал собою некий гордый вызов, 
брошенный окружающему миру. Облака, проплывавшие над ним, казалось подгоняли 
себя, чтобы поскорее миновать это опасное и угрюмое место.
Замок стоял на, как бы, полуотвалившейся части плоской горной вершины. По дну 
разлома протекала шумная, быстрая река, старшая сестра того ручья, что выбежал 
навстречу дервишу еще там, в предгорьях.
Всадники в белых тюрбанах остановились на самом краю разлома. В замке раздался 
протяжный, противный крик и вслед за этим начал опускаться подъемный мост, это 
была единственная дорога, по которой было возможно попасть в замок.
Покрывая грохотом копыт грохот реки там, внизу, кавалькада въехала под своды, 
ощерившиеся сверху остриями поднятой решетки.
Дервиш спрыгнул с коня и живо вбежал по белым широким ступеням на просторную 
каменную веранду. Чувствовалось, что он отлично ориентируется здесь. Шел и 
поворачивал не задумываясь. Стремительно миновал три сетчатых павильона из 
обожженного алебастра, перевитого плющом. Пару раз опускался и поднимался по 
коротким трехступенчатым лестницам, и уже готовился войти в крепостной сад, 
угадывавшийся за тонкими каменными кружевами, но тут ему преградил дорогу 
невысокий полный старичок, он возник неожиданно, как будто ждал за поворотом.
— Погоди, Исмаил.
— Что ты хочешь сказать, Сеид-Ага?
— Только то, что баня для тебя готова. — Толстяк согнулся в легком полупоклоне.
— Есть нечто поважнее бани!
— Как далась тебе дорога? — Сеид-Ага всплеснул руками, на которых не было 
мизинцев. — Хвала Аллаху, ты остался цел. И заслужил отдых.
— Я найду время, чтобы отдохнуть, а сейчас у меня есть новости, которые наш 
повелитель желал бы узнать как можно скорее, Сеид-Ага.
Мягко улыбаясь, навязчивый собеседник сделал шаг назад, по-прежнему загораживая 
дорогу.
— Неужели ты думаешь, Исмаил, что есть что-то такое на свете, что можешь знать 
ты, и может не знать имам?
Исмаил понял, что настаивать бесполезно, евнух действует по воле господина, это 
сам Синан предлагает ему помыться с дороги.
Распластавшись на мраморной скамье и поручив свое тело заботам дюжего банщика, 
Исмаил размышлял об этом неожиданном капризе повелителя. Не может быть, чтобы 
он не горел желанием узнать о результатах встречи самого удачливого из своих 
фидаинов с самым заносчивым среди сирийских князей. Каждый раз, возвращаясь 
после выполнения смертельно опасного поручения, Исмаил попадал в теплые объятия 
имама, не только минуя баню, но даже не успев снять пропыленного или промокшего 
плаща. От прочих верных слуг Синана он отличался тем, что неизменно действовал 
в одиночку и никогда не давал осечки. Впрочем, в его деле любая, самая 
маленькая ошибка была равносильна смерти.
Перевернув истомленного путника на живот, банщик надел на руку жесткую ковровую 
рукавицу и с размаху обрушил на спину Исмаила, тот застонал от удовольствия.
Не может быть, чтобы кто-то его опередил, и повелителю уже известно, что эмир 
Хасмейна внезапно, со всем своим войском, повернул обратно, так и не посмев 
углубиться в горы, принадлежащие Старцу Горы. Никто бы не мог его опередить. Он 
покинул шатер эмира в полночь, и на рассвете был уже на большой Дамасской 
дороге. Здесь какая-то загадка, решил для себя Исмаил.
Из бани он вышел преображенным. Стало заметно, что возрастом он еще юн, 
двадцать два — двадцать три года, не более. Он был статен, но не по-франкски 
тяжеловесен, в нем чувствовалось особое сочетание силы и гибкости, свойственное 
сынам востока. Ликом он был миловиден, по чертам лица его нельзя было 
определить, к какому народу он принадлежит. Он мог быть и сирийцем и персом, и 
арабом. Немного портили его внешность сросшиеся на переносице брови и чуть не в 
меру массивный подбородок. Эти черты безусловно указывали на то, что Исмаил 
является натурой упорной и решительной.
В сопровождении загадочно улыбающегося Сеида и двух молчаливых фидаинов в белых 
халатах с красными поясами, Исмаил прошел через небольшой пышный сад, со всех 
сторон окруженный стенами, поднялся по узкой, шириной в одну грудь, лестнице на 
просторную веранду, пол которой был выложен большими черными и белыми 
квадратами. С нее уводило три разных коридора. У входа в каждый стояло по 
молчаливому фидаину, со спрятанными за спиной руками и отсутствующим выражением 
лица. Сопровождающие тоже молчали. Еще не полностью отвыкший от шума и суеты,