ие с ним под своды капеллы, 
начали проявлять признаки внутренней слабости. Не все они были людьми первой 
молодости, когда легче сносить всевозможные притеснения. Многие из них успели 
пожить жизнью роскошной и привольной. Будучи ввергнуты в самое оголтелое, 
неприукрашенное монашество, они стали терять самообладание. Внести в кассу 
ордена целое состояние и сидеть при этом на чечевичной похлебке и вареном 
просе?!
Первой, под напором нарастающего неудовольствия, не устояла заповедь избегать 
празднословия. Рыцари, так или иначе, перезнакомились и коротали вечерние часы 
за благородной беседой, то есть вовсю сплетничали. Еще через неделю они уже 
осмелели до такой степени, что стали посылать оруженосцев в город за провизией, 
которая могла бы скрасить неуклонное несение христианского подвига. У всех 
оказались припрятаны особые деньги в меняльных конторах столицы. Оруженосцам 
разрешалось покидать территорию капеллы совершенно свободно, ибо они никакого 
обета не давали. Вечерами стали устраиваться настоящие пиршества и монашеская 
жизнь перестала казаться господам тамплиерам слишком уж невыносимой.
Самым интересным и неожиданным в какой-то степени было следующее открытие — 
никто их, полноправных тамплиеров, не собирался наказывать за все те 
отступления от устава и порядка, которые они себе позволяли. Несмотря на то, 
что служки, несомненно, докладывали господину приору капеллы, о том, что 
творится по ночам в кельях, он и не думал никого распекать.
После этого господа тамплиеры, посовещавшись, объединили часть средств и 
подкупили тех служек, что призваны были следить за соблюдением режима, и теперь 
большинство рыцарей могло не тащиться к полунощнице в церковь, а имело приятную 
возможность продлить мгновения сладкого сна.
Взглянув на жизнь свою по истечении третьего месяца, господа рыцари рассудили, 
что она не так уж далека от совершенства, как-то мнилось им вначале. Более 
всего они не решались прикоснуться к вину, ибо человек изрядно отведавший этого 
удовольствия, мало способен контролировать свои поступки и неоправданным 
буйством или каким-нибудь другим неблагообразным бесчинством, мог сверх меры 
превысить терпение и великодушие руководства капеллы. Вся, с таким трудом 
созданная система благоденствия, могла быть подвергнута опасности. Но не долго 
они сдерживали себя такими благоразумными рассуждениями. Ведь это безумие, 
гастрономическое преступление есть всухомятку то, что они вкушали каждый вечер. 
Были терзания, но путь лежал сквозь них — к вину! Привилось вначале осторожное 
винопитие, безпесенное пьянство. Затем, чтобы кто-нибудь вдруг не разразился 
любимой мелодией, следили все и внимательно. Перефразируя старую, язвящую 
гордость ордена поговорку, можно было сказать «Поет как тамплиер».
Само собой разумеется шевалье де Труа во всех эти тайных радостях участия 
никакого не принимал. Испытание, так испытание, говорил он себе, надобно пройти 
его до конца. Он слишком хорошо помнил, что в прошлом стоило ему попытать 
лучшей доли, как он мгновенно скатывался на дно еще более глубокой ямы, чем та, 
в которой находился. Так было и в Агаддине и в лепрозории. Он решил, что здесь, 
в капелле, он выберет другой способ поведения. Он сделает все, чтобы не 
выделяться, будет выполнять в точности все правила и законы, писаные и 
неписаные. Будет молиться, когда надобно молиться, фехтовать, когда надо 
фехтовать и спать в часы сна. Он не даст ни малейшего шанса усомниться в своей 
истовости и верности высокому тамплиерскому предназначению, какие бы соблазны 
не окружали его.
Эти мысли скрашивали ему ежедневное вращение по кругам неукоснительного 
распорядка. Неделя исчезала вслед за неделей, месяц вслед за месяцем. Плавное 
течение жизни, казалось бы, не предвещало ничего чрезвычайного, но как говорят 
в Аквитании — самые большие пороги на медленной реке.
Однажды, вернувшись к себе в келью, шевалье застал там служку, сообщившего, что 
брата Реми желает видеть приор капеллы, барон де Борже. Взволновавшись, брат 
Реми постарался ничем этого состояния не обнаружить. Не исключено, что 
примерное поведение все же составило ему хорошую службу.
В общем, он не ошибся. Приор принял его в своем светлом, просто убранном 
кабинете рядом со скрипторием, где монахи занимались переписыванием старых книг.
 Приор был абсолютно лыс и обладал тяжелым, внушительным басом.
— Вы наверняка не догадываетесь, зачем я пригласил вас сюда, брат Реми.
Шевалье поклонился, скрывая улыбку. Что ж, если этому лысому господину 
желательно считать его кретином — пусть.
— Да, я не догадываюсь.
— Дело в том, бр