инцессы, а в пыточной камере.
Мажордом поклонился.
— Совершенно с вами согласен, Ваше высочество.
— Но, тем не менее, выяснить чего он хочет, необходимо. Вдруг сказанное им 
послужит и государственной пользе.
Данже выжидательно молчал.
— Ведь пыталась же я действовать через посредника, тебя то есть. И что вышло?
— Завалил я все дело, Ваше высочество. Может и правда привести?
— А если еще и государственная польза…
— Ведь он просил милости говорить со мной.
Во избежании словесных искажений мажордом только истово кивнул.
Изабелла опять в задумчивости покрутила свой пояс.
— Что ж, если я даже окажу ему эту сверхестественную милость, допущу его сюда 
для разговора со мною, ничто не помешает мне казнить его, если результаты 
беседы меня не устроят.
Яффская тюрьма была устроена в порту, в каземате для рабов-галерников. Там их 
содержали после гибели судна и до постройки нового. Стены были толстые, потолки 
низкие, постели — солома, еда — помои. Спали клейменые гребцы в прикованном 
состоянии, испражнялись, стало быть, тоже.
Рено Шатильонскому, хоть и приговоренному к смерти преступнику, но графу и 
рыцарю, предоставили привилегию в виде отдельной камеры. К тому же его не 
приковывали, что, кстати, с трудом можно было счесть ценным отличием, ибо 
передвигаться все рано было некуда.
Служитель, провожавший принцессу, решившую в последний момент сменить место 
встречи с будуара на тюремную камеру, внес глиняную плошку с джутовым фитилем. 
Светильник не столько давал света, сколько распространял вонь.
Изабелла, напрягая зрение, попыталась разобраться в том, что именно освещает 
маленький, пляшущий огонек. Первое, что она увидела, это были две большие, 
самоуверенные крысы, эти портовые твари привыкли к людям и не сторонились их 
общества. Внутри у принцессы непривычной, все-таки, к подобным встречам, 
поднялась волна омерзения. Она с трудом удержалась, чтобы не отпрыгнуть и не 
взвизгнуть.
В дальнем углу камеры заворочалось еще нечто, покрупнее самой жирной крысы. 
Охранник поднял повыше свою плошку.
— Граф! — вырвалось у Изабеллы. И поскольку именно «вырвалось», слово это 
прозвучало неожиданно иронически.
— Принцесса! — ответствовал Рено и также в тон ей, то есть с веселым 
беззаботным удивлением.
— Да, это я. И, на вашем месте, я бы потрудилась встать и подойти поближе. Не 
заставите же вы меня забираться в эту клоаку также глубоко, как забрались вы.
— Я бы рад встать, но уж больно низок здесь потолок, видимо строивший это 
помещение не думал, что со смертников здесь будут требовать исполнения правил 
приличия.
— А я думала, что вас заковали, а вы оказывается сохраняете здесь полную 
свободу передвижения, — продолжила принцесса соревнование в остроумии.
— Даже ваши тюремщики поверили мне, что я граф и поняли, что с меня достаточно 
взять честное слово, что я не попытаюсь бежать.
Изабелла фыркнула.
— Как можно верить словам человека, убившего столько людей.
— И соблазнившего столько женщин, хотели вы добавить?
Изабелла презрительно выпятила нижнюю губку, но поскольку было не слишком 
светло, это осталось, кажется, незамеченным графом Рено.
— Эта часть биографии вашей меня волнует… то есть я хотела сказать, эта часть 
вашей биографии интересует меня весьма мало.
Рено продолжал стоять на коленях на своей соломенной подстилке.
— Да, я убил многих, но как ни странно, верить мне можно. Если бы вы могли 
спросить у тех, кто пострадал от моего меча, они сказали бы вам, что я никому 
из них не давал слова, что не стану их убивать.
— Это просто кощунственное острословие и не более того.
— Нет, уверяю вас. Нет богобоязненнее убийцы, чем я. И на страшном суде, если 
меня и накажут, то только за гневливость и гордыню, но никогда за 
клятвопреступление.
— Итак, я поняла вас так — вы просите меня, чтобы я выпустила вас отсюда из 
общества крыс под честное слово, чтобы вы могли ждать приговора в приличном 
обществе?
Граф горько улыбнулся.
— Ваше высочество, неужели вы думаете, что если Рено Шатильонский стал бы вдруг 
кого-то о чем-то просить, попросил бы о такой мелочи. Общество крыс, поверьте, 
мало чем уступает тому, которым вы считаете нужным себя окружать.
Принцесса пропустила мимо ушей сверкнувшую в речи узника дерзость.
— Так чего же вы хотите, наконец. Говорите!
— Неужели вам ничего не передал ваш дворецкий? Я ему все объяснял раз двадцать. 
Вот болван.
Принцесса вступилась за верного слугу.
— Он передал. Он дословно передал, что вы просите о милости, поговорить с моей 
милостью.
— Да, правильно.
— Ну так говорите же!
— С вами, Ваше высочество, но не с вашим дворецким, и тем более, не с этим 
негодяем, что держит светильник.
— Вы просите меня придти…
— Не спешите возмущаться, Ваше высочество. Неужели вы думаете, что я могу 
причинить женщине… но главное заключается в том, что мои речи ни для чьих ушей, 
кроме ваших, не предназначены, уж поверьте мне.
— Это видимо, действительно государственное дело, — сказала принцесса, 
обернувшись к Данже и добавила, обратившись к охраннику, — дай мне светильник.
После этого и верный мажордом и «негодяй» были отосланы.
— Идите сюда поближе, Ваше высочество, — сказал Рено, как только тяжелая дверь, 
скрипнув, затворилась.
Принцесса с легкостью выполнила эту просьбу-предложение.
У ног узника лежал большой камень, она присела на него, поставив плошку с 
маслом между собой и графом.
— Ну, теперь нет никаких препятствий к тому, чтобы вы заговорили?
— Никаких, кроме самого основного, — негромко проговорил Рено.
— Что вы сказали?
— Это я про се