они выбежали из стен крепости, рыдая от 
нестерпимого счастья, и всю многократно превосходящую силу сарацинскую обратили 
в паническое бегство.
Эту историю любил рассказывать Анаэлю барон де Кренье. Ничего не забывающий 
урод, вспомнил о ней, когда ему попалась на глаза рака с мощами из ограбленной 
тапирцами церкви. Если поведанное тамплиером хоть на треть не выдумка, то отец 
Мельхиседек, при возвращении священной реликвии, должен взлететь как птица, 
думал Анаэль, приближаясь к одинокому храму, у поворота дороги к Депрему.
Было холодно, под ногами то и дело похрустывал тонкий ледок, которому суждено 
растаять с первыми лучами солнца. Вот-вот должно было рассвести, но дневное 
светило будто не решалось опуститься в промозглый январский мрак.
Наконец, впереди осторожно обрисовались в медленно бледнеющей темноте, 
характерные очертания. Приход был весьма бедный, вряд ли у отца Мельхиседека 
был служка, не говоря уж о диаконе. А если и был этот самый служка, то, 
наверняка, сбежал после недавнего разбоя под защиту городских стен Депрема.
Подойдя к домику священника, стоявшему всего в каких-нибудь двадцати шагах от 
церкви, Анаэль постучал кулаком в щелястую тисовую дверь. Дом, хотя и был 
неказист на вид, но сложен из крупного камня, чувствовалась в нем угрюмая 
основательность. Стук не оказал никакого воздействия на обитателей, если там 
кто-то даже и был. Постучав еще раз, Анаэль приложил ухо к щели и напряженно 
прислушался. Ничего. Пустая, темная тишина. Может быть хозяин куда-то отбыл? 
Навряд ли, не был отец Мельхиседек похож на любителя путешествий. Крепко спит? 
И не мертвым ли сном?
Анаэль надавил плечом на дверь, поддалась. Вошел внутрь. Глаза, освоившиеся с 
темнотой внешней, спасовали перед внутренней. Пришлось двигаться на ощупь, 
придерживая левой рукой ящик с драгоценными костями, правой прокладывая путь. 
Нащупал еще одну дверь. Толкнул ее, куда-то вошел. Долго присматривался, 
готовый ко всему, напряженный, как тетива. Здесь было несколько посветлее. Лучи 
ленивого рассвета сочились через подслеповатое окно. Наконец Анаэль понял, что 
стоит посреди комнаты в углу, которой лежит мертвец. Борода торчком вверх, руки 
вдоль тела.
Мертвецов Анаэль не боялся. Он задумался над тем, хорошо или плохо для его 
планов на будущее, что настоятель мертв. А план его был прост и отличался 
осторожностью и предусмотрительностью. Вырвавшись из тесных объятий Весельчака 
Анри, он решил, что не стоит, сломя голову, нестись в Иерусалим к тайнику 
прокаженного Бодуэна.
Взвесив все обстоятельства, он понял, что тайник этот сейчас не доступнее для 
него, чем тогда, когда он лежал на гнилой подстилке лепрозорного сарая. Надо 
было попытаться кем-то стать, прежде, чем пытаться проникнуть за стены 
тамплиерского капитула. Выбор же, если рассмотреть дело трезво, был у него 
невелик. Или рыцарь, или священник. Стать рыцарем было труднее, оставалось 
стать священником. И первой ступенькой на этом пути, должна была стать 
должность служки в этой забытом богом церкви.
— Кто ты? — раздался скрипучий голос.
Анаэль, несмотря на все свое самообладание, вздрогнул, но легкий испуг сменился 
резкой радостью — жив!
Вскоре уже мерцал огонь в светильнике и гудел огонь в печи, на огне стоял 
котелок с похлебкой. Незамоченная предварительно чечевица, варится долго, это 
Анаэля устраивало, ибо придуманная им история своих злоключений была не из 
коротких. До изложения этой истории дело дошло уже после того, как он убедился 
в абсолютной правдивости рассказа де Кренье о подвигах крестоносцев из крепости 
Градин. Христовы воины, с именем св. Бонифация на устах громящие сарацин, были 
вполне представимы, ибо ящик с серыми пыльными костями, якобы принадлежащими св.
 Никодиму, поднял со смертного ложа безвозвратно умирающего старика.
С удивлением, и немалым, следил бывший ассасин-убийца, бывший разбойник и 
прокаженный, друг Иерусалимского короля, как вид бесполезного и неприятного на 
вид праха, сотрясает старческую душу до того, что из глаз льются счастливые 
слезы, оживают почти одеревеневшие члены, и жизнь охотно возвращается туда, 
откуда удалилась без малейшего сожаления.
Разумеется, Анаэль стал в одночасье для престарелого настоятеля самым родным и 
приятным его сердцу человеком. В такой ситуации, душераздирающая история 
уродливого гостя была выслушана с вниманием и сочувствием, не говоря уж о 
полнейшем доверии. Сообщение о том, что гость был рукоположен в сан самим 
патриархом Иерусалимским, не вызвала ни малейших сомнений, а несправедливые 
гонения, якобы обрушившиеся на него вслед за этим, заставили возмутиться 
старика. Особо остро сопереживал он той части истории, в которой шел рассказ об 
освобождении священной реликвии из грязных и кровавых разбойничьих лап. 
Рассказчик не пожалел красок для описания омерзительного безбожия этих людей с 
погибшими заживо душами. Боже, как они глумились над реликвией!
— Мое сердце не могло этого вынести. Улучив удобный момен