одумает подвергнуть 
сомнению чистоту и возвышенность вышеупомянутого алтаря. Нет, нет, не подумайте,
 о Прекрасная Дама, что я смею просить о чем-то Вас. Просить я могу лишь о 
позволении мечтать, ибо бестелесный, эфемерный материал моих мечтаний никак не 
затенит тихого сияния Вашей невинной красоты. Я прошу лишь о том, чтобы дикарю 
с пылающим сердцем разрешено было надеяться на то, что когда-нибудь ему будет 
разрешено называться рыцарем Прекрасной Дамы и рисковать жизнью повсюду, 
единственно ради возвеличивания блеска ее возвышенного имени».
Сибилла получала такие послания каждый день. Вначале она их немедленно сжигала, 
трепеща от возмущения и обиды, и успокаивалась лишь, углубившись с отцом Савари 
в очередную беседу о путях добродетели. После посещения госпиталя Святого 
Иоанна беседы эти стали чуть более предметными. Прислужник иоаннитов решил, что 
ученица его подготовлена достаточно, и от рассуждений абстрактных пытался 
проложить мостки к обсуждению каких-то практических мер и шагов.
Сибилле же, как раз в эти дни, необходимо было другое. Ей, ее смущенной душе, 
требовались полеты в заоблачные пенаты чистейшего духа, в области, абсолютно 
оторванные от нужд и тягот повседневности. Отец Савари не почувствовал, что 
девушка перестала быть мягким воском в его руках, какая-то часть ее сердца 
стала ему недоступна. Надо было сменить тактику святого обольщения, он этого не 
сделал. Тщеславие и самоупоение — качества, порой свойственные пастырям ничуть 
не меньше, чем самым ничтожным членам их паствы.
Итак, принцесса хотела парить, отдаваться бесплотным мечтаниям об абсолютной 
святости, о самопожертвовании ради всех страждущих Святой земли, а может быть 
даже и всего христианского мира. Это был единственный способ бороться с 
проникновением в ее душу соблазна в виде этих надушенных писем. Своими новыми 
речами, своими деловыми предложениями отец Савари тащил принцессу на землю, 
утомительно рассуждал о трудностях устроения госпиталей для паломников, о 
недостатке средств, лекарств и обученных медицинской премудрости братьев в этих 
госпиталях. Он выводил из себя свою воспитанницу и приводил ее в отчаяние 
своими назойливыми рассуждениями. И вот однажды, после такого разговора, отнюдь 
не облегчившего ее томящегося сердца, она, вернувшись в свою келью и отыскав на 
обычном месте очередное письмо, вскрыла его и прочла.
Первой ее реакцией было, конечно, возмущение. Да, сердясь на сам факт появления 
этих эпистол, она правильно представляла себе их содержание. Как посмели 
обратиться к ней, девушке, решившей посвятить себя святому подвигу со столь 
неприличным посланием? Тем не менее, она прочитала письмо несколько раз, как бы 
ища в нем строчки и выражения, которые могли бы сыграть роль масла, 
подливаемого в огонь возвышенного возмущения, но чем дальше она читала, тем 
очевиднее становилось, что письмо написано весьма уважительным, можно даже 
сказать воспитанным человеком. Им сделано все, чтобы ни в коем случае не 
оскорбить Прекрасную Даму, даже в самых таинственных и изящных изгибах ее 
самолюбивого достоинства.
Сибилла оценила и то, что в этом послании, как минимум двадцатом по счету, 
писавший до сих пор не посмел даже назвать своего имени. Насколько принцесса 
была знакома с нормами и правилами куртуазной науки, такое поведение считалось 
безукоризненным.
Она решила не сжигать это письмо, а положить в особый ларец. Не затем, конечно, 
что оно стало ей дорого, объяснила себе принцесса, а затем лишь, чтобы 
объективно проследить за тем, как будет развиваться характер и стиль 
таинственного почитателя. Не изменит ли ему возвышенный настрой, не окажется ли 
фальшивкой благородство его чувств?
Отец Савари продолжал долдонить свое. Если раньше принцесса ждала его появления 
с нетерпением, теперь она не могла дождаться, когда он оставит ее со своими 
утомительными нравоучениями и она сможет вернуться к себе, чтобы отыскать 
очередное послание, или хотя бы перечитать полученные прежде. Чтобы как можно 
более сократить время своих бесед с духовником, она положила себе не перечить 
ему, дабы не нужно было дважды и трижды выслушивать одни и те же аргументы, как 
это бывало прежде. Поэтому, отец Савари пребывал в полной, непоколебимой 
уверенности, что он на правильном пути, строптивость Сибиллы побеждена, сердце 
принцессы до такой степени неравнодушно к страданиям обездоленных паломников, 
что она вот-вот сама спросит у него, в каком качестве он хотел бы ее участия в 
деле выдвижения ордена госпитальеров в передние ряды богоугодного движения в 
Святой земле.
Настроение же воспитанницы все более не совпадало с делами, в коих ей 
приходилось участвовать. Она продолжала вместе со своим духовником посещать 
лечебные дома и ночлежки для инвалидов, но заметила, что все эти несчастные 
стали раздражать ее своей несчастностью и болезненностью. Конечно, она понимала,
 что такие настроения — грех, но боялась признаться в них духовнику. Этот грех 
она замаливала сама, стоя на коленях в одной из церковок монастыря, вызывая 
своим усердием умиление монахинь.
Когда молитвенный угар проходил, Сибилла бежала к себе в келью, к тайному 
собранию любовных эпистол и проливала над ними тихие и, как ей казалось, 
постыдные слезы.
После одного из очередных походов в приют для брошенных детей, после