ение о своем предназначении. 
Куда привлекательнее, чем роль принцессы, казалась ей роль мученицы за веру, 
например Святой Агнессы. И она не раз говорила на эту тему со своим духовником. 
Будучи человеком хитрым, иоаннит решил не торопиться, предполагая сначала 
завоевать всецело доверие девушки, а уж потом думать о том, каким образом 
склонить ее душу в сторону ордена госпитальеров. Он выбрал путь, хотя и длинный,
 но верный. Он напоминал своей высокородной воспитаннице о женах-мирроносицах и 
о ранах христовых, разрывавших сердца Марфы и Марии. Он давал ей выплакаться, 
истово молился вместе с нею. Он умело переходил от разговоров о самом великом 
земном страдании и божественном страдальце к рассуждению, что участия достойны 
все болящие, и что самым богоугодным делом на земле является дело их призрения. 
Отец Савари никуда не спешил, он не настаивал, когда Сибилла склонна была 
сомневаться, он готов был ей растолковывать любое слово Святого писания и в сто 
первый раз, если предыдущие сто не дали результата.
Когда воспитанница начинала особенно упрямствовать, он применял свой самый 
кроткий и вместе с тем самый сильный прием — исчезал на несколько дней. После 
подобной «экзекуции» к воспитаннице неизменно возвращалась ее покладистость.
Поскольку Сибилла не знала, куда ее ведут, она считала, что не ведут вообще 
никуда. Что ее беседы с отцом Савари имеют одну только цель — богоугодное 
времяпрепровождение. Между тем, однажды августовским утром, говорливый иоаннит 
мог поздравить себя с тем, что основная часть пути от оплакивания ран Христовых 
до признания прав ордена госпитальеров на ведущее положение в Святой земле, 
принцессой проделана. Дело в том, что она согласилась посетить госпиталь 
Святого Иоанна в Иерусалиме, этот монумент моральной мощи ордена, самую 
знаменитую и, может быть, самую большую больницу в мире.
— Она потрясена увиденным, — сказал отец Савари графу Д'Амьену, лично 
контролировавшему то, как проистекает духовное воспитание одной из дочерей 
Бодуэна IV. Достигнув решающего влияния на короля, великий провизор не без 
основания считал, что сегодняшний день ордена госпитальеров в некоторой степени 
обеспечен, и надлежит беспокоиться о дне завтрашнем, то есть о влиянии на 
наследников.
— За один этот день она пролила слез больше, чем за все месяцы нашего 
знакомства, — самодовольно сказал отец Савари.
— Слезы — самая мелкая монета в кассе женской души, Савари, вы француз и должны 
были бы иметь это в виду.
— Только не у такой, как принцесса Сибилла, мессир. Я успел изучить ее, как мне 
кажется, неплохо. Не представляю себе соблазна, который мог бы сбить ее с пути 
истинного.
— Ну-ну, — сказал Д'Амьен, не любивший людей самоуверенных и восторженных.
— К тому же я рядом с ней почти непрерывно, уж пять дней в неделю наверняка.
— Ваш проповеднический дар известен, — кивнул великий провизор, — но дела, в 
которые замешана женщина, оценивать лучше после их завершения.
Проповедник не стал спорить долее и, когда великий провизор протянул ему руку 
для поцелуя, облобызал ее почтительно и старательно.
Ни один, ни другой не знали, что по возвращении в свою келью, принцесса Сибилла 
нашла у себя на подушке некое письмо.
Совсем по-другому жила Изабелла в небольшом дворце в Яффе.
Как уже говорилось выше, устроилась она по-королевски. Конюхи, повара, 
трубадуры и лютнисты, и даже несколько охотничьих соколов, что было 
труднопредставимо в окружении молоденькой девушки. Каждое утро к ее выходу 
являлось несколько десятков французских и английских рыцарей, последовавших за 
нею из столицы. Некоторые с тайным желанием попытать амурного счастья — уж 
больно горяча и порывиста была красавица Изабелла, другие просто ради того, 
чтобы оставить скучный и скудный Иерусалимский двор. Бодуэн IV как-то сразу 
всем и решительно опостылел своими непрерывными болезнями, своим 
затворничеством и скупостью. За последние четыре года он всего несколько раз 
появлялся перед своими подданными, и даже со своими детьми виделся лишь мельком,
 в обстановке, которую и с большой натяжкой нельзя было бы назвать родственной. 
Его поведение порождало множество слухов, но слухи, во-первых, — это оружие 
стариков и мужиков, а во-вторых, слухи эти были крайне скучными, не 
будоражащими воображение. Невозможно из месяца в месяц обсуждать, чем именно 
болен государь, лихорадило его накануне, или он всего лишь поносил.
Дворяне, особенно молодая и бесшабашная их часть, были рады возможности, 
предоставленной им юной принцессой, пожить нормальной привычной жизнью. Меньше 
радовались жители Яффы. Сотня рыцарей с оруженосцами, слугами, лошадьми и всеми 
своими расточительными и обременительными для окружающих привычками, как 
саранча на пшеничное поле, обрушились на средних размеров город. Аккра, или 
скажем, Аскалон снесли бы такое нашествие легче. Но такой город, Бодуэн по 
совету иоаннитов предоставить своей дерзкой дочери не захотел. Там на самом 
деле могло образоваться что-то вроде нового центра власти.
Итак, непрерывные попойки, молодеческие схватки с калечением друг друга и всех, 
кто имел неосторожность оказаться рядом, и уж конечно, с разгромом 
подвернувшегося имущества, кому бы оно не принадлежал