антов.
— Я же урод и страшен, как смертный грех, за меня можно просить и меньше. Два 
бизанта, может быть.
Барон поморщился.
— У меня и двух нет.
Анаэль стоял, понурившись. Конечно, он догадывался о чем-то подобном, но 
вердикт, произнесенный вслух, произвел на него оглушающее впечатление. Рыцарь 
понял это и пожалел своего самоотверженного и добровольного пажа. Он сам 
почувствовал, сколь безотрадной должна быть картина, им нарисованная. Он 
заговорил более мягким тоном.
— Ты, конечно, тварь и навоз под копытами рыцарского коня, но мне понравилась 
твоя искренность. Человек хитрый скрыл бы свое заветное желание, к тому же 
попытался бы выставить себя дворянином, хотя и худородным. Ты не попытался 
сделать ни того, ни другого.
— Что толку от моей искренности, если она втаптывает меня в грязь.
Барон пожевал сочными губами.
— По правде сказать, я считаю, что с тебя вполне довольно того, что ты 
работаешь здесь, на конюшне, в прохладе и сытости, и пользуешься обществом 
столь благородного человека, как я, вместо того, чтобы жариться на солнце и 
беседовать с берберской плетью, но все же попробую тебе помочь.
Анаэль робко поднял на него глаза, в них мелькнула тихая, робкая радость.
— Только не вздумай надеяться. Сильно стараться я не стану. Не может быть на 
свете такого раба, ради которого де Кренье стал бы шевелить более, чем мизинцем.

— Я понимаю, господин.
— Недели через две, как мне кажется, братья сочтут уместным простить меня и 
вернуть мне мой плащ, похищенный этими мусульманскими псами и тогда… тогда мой 
авторитет станет опять высок, и я замолвлю, может быть, за тебя словечко. А 
пока…
— А пока?
— Беги к келарю, и я расскажу тебе про битву с сарацинами при Алеппо.
Анаэль проснулся, сел на подстилке и еще некоторое время не мог понять, что 
происходит. Склонившаяся над ним темная фигура негромко прошептала:
— Вставай и иди за мной.
В этом протухшем сарае бывший ассасин утратил свою способность к чуткому сну. 
Здесь, намаявшись на «легкой» работе в конюшне, он проваливался в сон, как во 
временную могилу.
Цепляясь за чьи-то ноги, отдавливая чьи-то руки, сопровождаемый обиженным и 
раздраженным нытьем, Анаэль выбрался наружу. В крепости царила феноменальная 
палестинская луна. Мелкая пыль, тонким слоем выстлавшая двор, серебрилась и как 
бы едва заметно дышала, если присмотреться. Оглядевшись, удивленный раб не 
обнаружил того, кто вызвал его сюда, прервав бездонный сон. Не привиделось ли 
ему это? Слава всем богам, нет. Монах-прислужник вышел из тени, непроницаемой, 
как кусок угля, и поманив за собой Анаэля, молча двинулся в сторону церкви. Раб 
не сразу последовал за ним, некоторое время он заворожено наблюдал за 
движущимся монахом. Он все еще не полностью уверился в том, что тот не видение, 
столь бесшумны были его шаги, столь неземно светились в лунном свете, 
поднимаемые с немой земли, облачка пыли. И только увидев, что монах снова 
обернулся и манит его требовательной рукой, Анаэль посмел двинуться следом. Они 
миновали конюшню, кухни, еще какие-то хозяйственные постройки, как некие 
манихейские ангелы, перелетая из абсолютной тьмы в почти ослепительный свет.
Обогнули монументальное, в этот час особенно многозначительное здание храма. 
Показались округлые, сверху оббитые железными полосами ворота, за которыми 
находились рыцарские кельи. Легко представить, сколько разных и не обязательно 
приятных предчувствий роилось в голове бывшего ассасина. Молчаливая 
торжественность обстановки действовала скорее угнетающе, было в ней что-то 
кладбищенское. Холодком легкой, но предсмертной тоски обливалось, временами, 
его бешено колотящееся сердце. Вот, кажется, и конец пути.
Провожатый остановился у здания, назначение которого Анаэлю не было известно. В 
большой сводчатой двери бесшумно отворилось квадратное окошко, затем громыхнул 
внутри тяжелый засов и приотворилась массивная створка. Повинуясь жесту 
провожатого, раб шагнул внутрь. Он успокаивал себя мыслью, что если бы его 
хотели убить, то вряд ли бы стали так пышно обставлять дело.
Короткое путешествие по темному коридору. И вот, кажется, цель ночной прогулки.
Помещение было погружено в тяжелый полумрак, во всяком случае, на улице было 
намного светлее. В двух углах горели неяркие светильники. Между ними, на 
дальней стене, чувствовалось сквозь полутьму большое белое полотнище. Посреди 
комнаты стоял стол, на нем горела в грубом подсвечнике тонкая потрескивающая 
свеча. За столом сидел человек в темной одежде. Голова его была склонена. Он не 
писал, не читал, но явно был занят каким-то важным делом. По крайней мере 
Анаэль понял, что мешать ему не надо, его роль заключается в том, чтобы молча 
слушать тишину в этой торжест