няясь команде надсмотрщика и церковного служки, сервы, 
как обычно, начали выползать наружу, вздыхая, нехорошо откашливаясь. Шама, 
убедившись, что никто не смотрит в его сторону, быстро достал из складок своей 
невообразимо грязной набедренной повязки небольшую серебряную коробочку, открыл 
ее сломанными ногтями; запахло смолой. Негр выгреб из коробочки пальцем немного 
желтоватой мази, нанес на ушиб и стал растирать.
— Этот бальзам еще моему деду… — но ему не пришлось закончить свой рассказ. 
Раздались крики бербера. Надо было спешить. Кое-как встав на ноги, закусив от 
боли губы, опираясь на руку Шамы, Анаэль заковылял к выходу из сарая.
Бальзам оказал свое действие и, несмотря на непрекращающуюся боль, бывший 
ассасин продержался весь рабочий день. Сделаться больным, по словам иудея, было 
смертельно опасно, все больные немедленно куда-то исчезали, и ничего о них 
больше не было слышно. Кажется, они шли на корм собакам.
Ночью в темноте Шама повторил процедуру, к утру опухоль стала спадать.
Продолжая внимательно изучать окружающее и окружающих, новообращенный 
постепенно разобрался в устройстве укрепления крестоносцев, уяснил себе, чем 
отличается рыцарь-послушник, живущий вне капеллы, от простого оруженосца, сына 
местного христианского богатея, являющегося в замок для совершенствования 
воинских навыков и прислуживания полноправным тамплиерам. Он догадался, что 
хотя во время службы все крестоносцы поют в храме в унисон, между теми, у кого 
на плече красный крест и прочими, теми у кого кресты черного цвета, возвышается 
непреодолимая и невидимая стена. Впрочем еще более высокая стена есть между ним,
 молодым сервом и самым убогим клириком из тех, что бродят со смиренным видом в 
серых сутанах по выжженному солнцем двору замка. Анаэлю казалось, что он хорошо 
теперь разбирается в устройстве здешней жизни, и доведись ему выбраться из 
рабского сарая, он сумел бы вести себя так, что даже самый придирчивый человек 
не заподозрил бы о его сарацинском прошлом. Самое неприятное было в том, что 
никаких возможностей выбраться из этого проклятого сарая он не видел.
Среди прочих наблюдений Анаэль сделал и следующее. Во время общих работ на 
оливковой плантации между пленниками мелькал, время от времени, один, весьма 
странной наружности, человек. У него были длинные русые волосы до плеч, на 
ногах кожаные, дорогие сапоги, а за поясом — это было самое невероятное — 
богатой выделки кинжал. Человек этот, несмотря на то, что вместе с остальными 
таскал корзины и ел на земле, как раб, ту же самую полбу и сухие ячменные 
лепешки, нисколько не боялся берберов. Они никогда не кричали на него и не 
смели замахиваться.
— Кто это?
— Рыцарь, — объяснил Шама.
— Рыцарь?!
— Настоящий тамплиер. Родовитый человек, может быть даже и барон.
— Кто же его заставил…
— Он утратил свой плащ и теперь каждое утро просит прощение у братии. Пока его 
не простят, он будет жить и работать, как и остальные рабы.
Этот разговор хорошо запомнился Анаэлю.
Однажды, во время обеда рабов на плантации, он выждал момент, когда старший 
надсмотрщик отойдет к ручью, чтобы напиться, незаметно вылил свою похлебку на 
землю и поспешил вслед за ним, якобы для того, чтобы ополоснуть свою чашку. 
Опустился на колени рядом с бербером, зачерпнул из ручья и негромко сказал:
— Да продлит твой бог дни твои, господин.
Этот звероподобный мусульманин был, видимо, неглупым от природы человеком и, 
несмотря на то, что раб с пятнистым лицом явно нарушал порядок, обращаясь прямо 
к старшему надсмотрщику, позволил ему говорить.
— Твоя похлебка сытнее моей, — это была правда, берберы питались лучше простой 
рабочей скотины, хотя были такими же рабами, что и все остальные, — но все же 
жизнь твоя сходна, что несправедливо по трудам твоим.
— Говори, — произнес надсмотрщик, имея в виду, что хватит ходить вокруг да 
около, пора излагать суть.
Анаэль мельком оглянулся, никто из сервов еще не закончил есть, их пока можно 
было не ждать у воды.
— Что бы ты сказал о небольшой серебряной вещице, которая стоит не меньше двух 
византийских бизантов?
Теперь оглянулся бербер, он проверил не слышит ли разговор кто-нибудь из его 
людей.
— Что ты хочешь за это?
— У рыцаря, который ест с нами, заболел напарник. Сделай так, чтобы я его 
заменил.
— Где твое серебро?
— Оно сейчас не у меня.
— У кого оно?
— Обещай, господин, что сделаешь то, о чем я прошу.
Бербер искоса посмотрел в сторону странного урода с молодым голосом.
— Я могу взять в руки бич, и ты мне расскажешь не только про серебро.
— У тебя могучий бич, ты великий надсмотрщик, но, если ты станешь меня бить, я 
стану очень громко кричать, и тогда все узнают, у кого серебро.
— Хорошо, я обещаю.
— Нет, господин, сначала ты переведи меня, а потом я скажу тебе, у кого серебро.
 Если будет иначе, те, что в сарае поймут в чем дело, и меня задушат ночью.
Помолчав несколько мгновений, бербер встал и, не говоря больше ни слова, 
вернулся к толпе работников, заканчивавших свою не слишком обильную трапезу. 
Бич дважды полоснул по воздуху, это означало — хватит бездельничать, пора 
приниматься за работу. Все бросились к ручью, спеша напиться, — хотя жара к 
вечеру несколько спадала, организм иссушала работа.



ГЛАВА СЕДЬМАЯ. СЛУГА

Поначалу барон де Кренье не обратил никакого внимания на невразумительное 
существо с изувеченной физиономией, обосновавшееся рядом с ним. Своего 
предыдущего напарника он не задумываясь изувечил, когда тот попытался в самой 
осторожной форме настаивать