емя, улавливая токи ночи. Потом успокоено 
обернулся и бормоча что-то себе под нос, может быть насмехаясь над своей 
подозрительностью, пошел дальше. Сделав шагов пять или шесть, снова замер. 
После этого у шевалье не было сомнений с кем он имеет дело. Именно так его 
учили определять крадется за тобой кто-нибудь или нет. Что ж, сказал он себе и 
вытащил из-за пояса метательный кинжал. И стоило неизвестному обернуться еще 
раз, как лезвие, блеснув в воздухе, вонзилось ему в грудь.
Де Труа обыскал тело и нашел то, что рассчитывал найти. И вот, сидя на камне 
возле остывающего трупа и подбрасывая на ладони нож с коротким позолоченным 
лезвием — непременный атрибут каждого фидаина — шевалье размышлял, что ему 
теперь делать.
Одно было несомненно — резко увеличивалось этой ночью количество тех, кому 
следовало отомстить. Орден тамплиеров, на который он так рассчитывал в борьбе с 
Синаном, сам теперь должен был быть подвергнут наказанию. То, что сейчас 
шевалье не представлял как это сделать, не имело значения. Мучительным 
раздумьям подобного рода де Труа предавался недолго. Слишком очевиден был общий 
вывод. Надо каким-то образом столкнуть замок Алейк с орденом и тогда он, Реми 
де Труа, отец Марк, Анаэль, Исмаил будет отомщен. Причем осуществлению этого 
замысла начало уже положено — он посмотрел на лежащий у ног труп ассасина. 
Будем считать, что орден храмовников нанес неожиданный, грубый удар по своему 
тайному партнеру, нарушая течение скрытных и, видимо, взаимовыгодных дел. Замок 
должен теперь, если в нем не иссякло самоуважение, нанести ответный удар.
Шевалье встал и, еще раз взвесив в руке ассасинский нож, стал спускаться к 
харчевне.
Интересно, что сейчас делает барон? Очень бы не хотелось, чтобы он, проявляя 
несвойственное ему рвение, прямо сейчас поскакал в Агаддин. Не должен, не 
похоже на него. Задание ведь выполнено, можно выспаться, как следует 
позавтракать и тогда уж трогаться.
Барон был обречен дважды. Во-первых, как Кренье, человек посвященный в то, кем 
был рыцарь по имени де Труа всего год назад, он должен умереть, дабы у него не 
возникло желания поделиться своими воспоминаниями с капитулом. Во-вторых, он 
будет убит, как тайный посланец ордена и будет убит так, как это делают фидаины,
 чтобы у того же самого капитула не возникло сомнений в том, кто делает против 
него выпад.
Перебравшись через забор харчевни, шевалье тихо подошел к коновязи и пересчитал 
лошадей. Кажется все на месте. Он собирался было вернуться по крыше в свою 
комнату, но услышал шаги, кто-то как раз покидал харчевню, шаги эти невозможно 
было спутать с чьими-то ни было. Де Труа понял, что недооценил своего бывшего 
хозяина. Для этого обжоры и выпивохи, служба, все-таки, прежде всего. Сейчас он 
заберется на коня и ускачет. Коня! Реми быстро осмотрел лошадей, у одного из 
породистых жеребцов висела на морде торба с овсом. Решил барон перед дорогой 
покормить своего верного друга. Шевалье нырнул под брюхо жеребцу и ассасинским 
кинжалом надрезал подпругу, так чтобы она лопнула на первой же сотне шагов.
Барон освободил морду коня от торбы, отвязал повод от бревна коновязи, подвел к 
валуну с плоским верхом, которым пользовались здесь, чтобы взбираться в седло. 
Забрался, похлопал своего друга по шее, что-то пробормотал ему на ухо 
поощрительное и дернул поводья. Выскакал за ворота и, буквально через несколько 
мгновений, раздался вскрик и тяжелый глухой удар о землю. Выбежавший из ворот 
шевалье, при первом же взгляде на лежащего определил — мертв. С трудом 
перевернул тяжелую, покрытую кольчугой тушу на живот и воткнул ему свою 
позолоченную добычу в затылок.
Затем он стремительно и бесшумно вернулся во двор, отвязал своего кона и даже, 
не накладывая седло, выехал на освещенную луной дорогу. Возле человеческого 
холма, с поблескивающей над затылком золотой искрой, он остановился. Какая-то у 
него появилась новая мысль. Он нагнулся, вырвал кинжал и спрятал его за пояс.
К утру де Труа загнал своего коня. Ему повезло, что случилось это возле 
постоялого двора. Там он за небольшие деньги раздобыл довольно крепкую арабскую 
кобылу, ей, хотя и была недоступна стремительная иноходь сельджукского жеребца, 
брошенного на белой раскаленной тропе, но она бежала мягкой, неутомимой рысью и 
уже на рассвете следующего дня шевалье, покрытый плотным слоем известковой пыли,
 въезжал в южные ворота Иерусалима.
Несмотря на рассветный час, он направился к орденскому капитулу, где велел 
доложить о себе брату Гийому. Стоявшие у ворот стражники о таком ничего не 
слыхали и позвали начальника стражи, тот тоже ничего не знал о монахе, носящем 
такое имя.
Находясь в сильнейшем замешательстве и раздражении, де Труа вернулся в капеллу 
де Борже, ничего другого ем