тиан было более 10% в массе населения, будет 
рискованным»90. В настоящее время меньшинство христиан в Империи при 
Константине признано почти всеми. Если же это так, то политическая теория в ее 
чистом виде относительно Константина и христианства должна отпасть. Политик не 
мог строить свои обширные планы, опираясь на 1/10 населения, которая, как 
известно, даже не вмешивалась в политику.
      В представлении французского историка Дюрюи (Duruy), автора «Истории 
римлян», находившегося под некоторым влиянием Буркхардта, появляется при оценке 
деятельности Константина и религиозная сторона в виде «честного и спокойного 
деизма, который образовывал его религию». По словам Дюрюи, Константин «рано 
понял, что христианство по своему основному учению соответствовало его 
собственной вере в единого Бога»91. Но несмотря на это, политика у Константина 
играла преобладающую роль. «Подобно Бонапарту, старавшемуся примирить церковь и 
революцию, – пишет Дюрюи, – Константин задался целью заставить жить в мире, 
один рядом с другим, старый и новый режим, благоприятствуя, однако, последнему. 
Он понял, в какую сторону шел мир, и помогал этому движению, не ускоряя его. 
Слава этого государя заключается в том, что он оправдал название, которое 
начертал на своей триумфальной арке: quietis custos (страж покоя)… Мы 
попытались, – кончает Дюрюи, – проникнуть до глубины души Константина и нашли в 
ней скорее политику, чем религию»92. В другом месте, разбирая значение Евсевия 
как историка Константина, Дюрюи замечает: «Константин Евсевия видел часто, 
между небом и землей, вещи, которые никто никогда не замечал»93.
      Следует отметить две из большого количества публикаций, которые появились 
в 1913 году в связи с празднованием тысячешестисотлетия так называемого 
Миланского эдикта. Это «Kaiser Konstantin und die christliche Kirche», 
написанная Э. Шварцем (E. Schawrtz), и «Gesammelte Studien», изданные Ф. 
Дёльгером. Э. Шварц утверждал, что Константин «с дьявольской проницацельностью 
опытного политика реализовал важность, каковую имел союз с церковью для 
создания всемирной (unversal) монархии, которую он собирался построить, и он 
имел смелость и энергию создать такой союз вопреки всем традициям цезаризма»94. 
Э. Кребс (Е. Krebs) в рамках «Gesammelte Studien», изданных Дёльгером, писал, 
что все шаги Константина к христианству были всего лишь вторичными причинами 
ускорения победы церкви; основная же причина заключалась в сверхъестественной 
силе самого христианства95.
      Мнения исследователей в этом вопросе очень различаются. П. Баттифоль 
защищал искренность обращения Константина96, а сравнительно недавно Ж. Морис, 
хорошо известный исследователь нумизматики времени Константина, попытался 
материализовать элемент чудесного в его обращении97. Г. Буасье отмечал, что для 
Константина как для государственного деятеля отдать самого себя руки христиан, 
которые были меньшинством в империи, было рискованным экспериментом; поэтому, 
раз он не изменил свою веру по политическим причинам, необходимо допустить, что 
он сделал это по убеждению98. Ф. Лот99 склонялся к тому, чтобы принять 
искренность обращения Константина. Э. Штайн100 выдвигал политические мотивы. 
«Величайшее значение религиозной потики Константина, – говорил он, – 
заключалось во введении христианской церкви в структуру государства». Он 
утверждал также, что Константин находился в некоторой степени под влиянием 
государственной религии зороастризма в Персии. А. Грегуар писал, что политика 
всегда первенствует над религией, особенно внешняя политика101. А. Пиганьоль 
говорил, что Константин был христианином, не зная этого102.
      Конечно, обращение Константина, обычно связываемое с его победой над 
Максенцием в 312 году, не должно рассматриваться как его истинное обращение в 
христианство. На самом деле он принял религию в год смерти. В течение всего 
своего правления он оставался «pontifex maximus»; воскресный день он иначе не 
называл, как «день солнца» (dies solis); а под «непобедимым солнцем» (sol 
invictus) обычно разумели тогда персидского бога Митру, культ которого 
пользовался громадным распространением на всем протяжении империи, как на 
Востоке, так и на Западе, и временами являлся серьезным соперником христианству.
 Известно, что Константин был сторонником культа солнца; но какое божество в 
частности почитал он под этим названием, в точности не известно; может быть, 
это был Аполлон. Ж. Морис заметил, что эта солярная религия обеспечила ему 
огромную популярность во всей Империи103.
      Недавно некоторые историки предприняли интересную попытку представить 
Константина более как продолжателя и исполнителя политики других, чем 
единственного поборника христианства. Согласно А. Грегуару, Лициний еще до 
Константина начал политику терпимости к христианству. Шенебек, немецкий историк,
 оспаривал мнение Грегуара. Он рассматривал Максенция как поборника 
христианства в своей части Империи, а также в качестве того, кто создал 
Константину модель для подражания104.
      Нельзя совершенно оставлять без внимания и его политические планы; 
последние также должны были сыграть роль в его отношениях к христианству, 
которое во многом могло ему помочь. Но, во всяком случае, не политические планы 
явились причиной обращения Константина; последний обратился к христианству в 
силу внутреннего убеждения, возникшего и окрепшего не под влиянием политики. В 
томто и заключается гениальность Константина, что он, сам искренне сочувствуя 
христианству, понял, что в будущем оно будет главным объединяющим элементом 
разноплеменной Империи. «Он хотел, – как пишет кн. Е. Трубецкой, – скрепить 
единое государство посредством единой церкви»105.
      Обращение Константина связывается с известным рассказом о явлении на небе 
креста во время борьбы Константина с Максенцием, т.е. для объяснения причин 
обращения вводится элемент чуда. Однако источники об этом вызывают большие 
несогласия. Древнейшее свидетельство о чудесном знамении принадлежит 
христианскому современнику Константина Лактанцию, который в своем сочинении «О 
смерти гонителей