е коленях – вы представляете себе ее 
исполинский рост – но еще чаще пара или четверка этих хищников везла колесницу, 
на которой разъезжала их повелительница – Одна? В Греции – да; но если она и 
сидела в недостижимом величии одинокая на своей чудесной колеснице, то ее 
окружали ее демонические прислужники – корибанты. Кто они – опять тщетно 
спрашивать; их роль напоминает роль сатиров в оргиастическом культе Диониса: но 
в то время как в тех мы легко узнаем леших народной веры и наше почтение к их 
божественности приправлено доброй долей насмешливости, по отношению к 
корибантам никакой юмор неуместен: их впечатление – безумие и ужас. Не 
обрадуется тот, кого в безлюдии встретит Царица гор со своею шумною свитою 
корибантов: не скоро вернется к нему его спугнутый их внезапным появлением 
разум. Правда, и здесь "ранивший исцеляет": чтобы вылечить обезумевшего, 
прибегали к помощи корибантов. Сами они, конечно, на зов не являлись; их 
заменяли "корибантствующие", смертные жрецы или священнослужители Великой 
Матери. Обступив связанного и осененного покровом больного, они плясали вокруг 
него, сопровождая свою пляску оглушительной музыкой на кимвалах (медных 
тарелках) и тимпанах (тамбуринах). Эта дикая пляска должна была вызвать в 
больном искусственный экстаз, а затем, по охлаждении пыла, вместе с этим новым 
безумием его покидало и прежнее... так, по крайней мере, надеялись. 
Этой надежде культ Великой Матери был обязан значительной частью своей 
популярности. Как видно из сказанного, он был экстатическим: "оргии" Великой 
Матери упоминаются в литературе. Были ли они оргиями также и в нашем смысле 
слова? Об этом знали точнее справлявшие их, но слава их была не безукоризненна, 
и законодательница пифагореизма Финтия не допускала для порядочных женщин 
участия в мистериях Великой Матери. Действительно, ее оргиастический культ был 
в то же время и мистическим, т.е. участие в нем обусловливалось предварительным 
посвящением; это его сближало, с одной стороны, с элевсинским, с другой стороны 
– с дионисическим. С первым он разделял особу центральной богини, нередко 
отождествляемой с Деметрой; но больше точек сближения было со вторым. Я уже 
упоминал о сходстве корибантов с сатирами; но и весь оргиазм, весь 
орхестически-музыкальный элемент был общей чертой обоих культов. Еврипид 
полагал даже, что тимпаны от культа Матери попали в культ Диониса; и 
действительно, там они были исконны. Сама Мать часто изображается с тимпаном в 
руке. 
Прибавим, раз речь зашла об изображениях, что она изображается сидящей на 
престоле; легко понять происхождение этого воззрения от представления о ней, 
как об обожествленной Земле. Во всяком случае, это сидение и этот престол для 
нее характерны; посвященные ей обрядовые песни называются "престольными" 
(enthronismoi): таковые для нее сочинял Пиндар, тот самый, который основал ее 
культ у себя в Фивах. На то же родство с обожествленной Землей указывает и ее 
(необязательный, впрочем) головной убор – цилиндрический сосуд, первоначально – 
хлебная мера, характеризующий ее как богиню плодородия и урожая. Из этого 
сосуда развился со временем стенной венец; мать Кибела стала 
богиней-покровительницей укрепленных городов. 
Таковы положительные черты, отличающие эту азиатско-греческую Кибелу, с одной 
стороны, от чисто греческой Матери, с другой – от чисто азиатской; на практике 
пограничная линия не везде проходила достаточно четко, но это нас здесь не 
касается. Зато одна отрицательная черта резко отличает греко-азиатскую Кибелу 
V-IV веков от ее пессинунтского первообраза; это – отсутствие рядом с ней ее 
пессинунтского спутника, Аттиса. Огромное значение этой разницы станет для 
читателя ясным, когда он познакомится с этой культовой личностью и с той 
своеобразной обрядностью, которая с нею сопряжена. 
§12
Но до Пессинунта нам еще далеко; вступая на почву Анатолии, мы первым делом 
сталкиваемся с культами Матери в ее прочно эллинизованной части, и прежде всего 
– в Троаде. Вышеприведенная молитва Софокла обращена именно к троянской Матери, 
хотя поэт и называет ее имя рядом с именем золотоносной реки, омывающей 
лидийскую столицу Сарды. И здесь нас положительно дразнят совпадения с далеким 
Критом, не объясняемые сколько-нибудь ясными для нас путями культового общения 
между обеими странами. Возвышающаяся над Троей гора Ида дала имя "Идейской 
Матери"; но Иду, и притом в культовой близости с Матерью-Реей, имеем мы и на 
Крите. Там – корибанты, здесь – куреты, тоже демонические существа, заглушавшие 
некогда своей шумной пляской и музыкой крик новорожденного Зевса; разницу между 
ними установить можно, но факт тот, что уже древние их отождествляли. Критскую 
Мать зовут Реей, и она, как "Зевеса матерь самого", заняла прочное место в 
генеалогиях; положим, имя Реи для Идейской Матери в Трое непосредственно не 
засвидетельствовано. Но, во-первых, если мы правильно истолковали это имя как 
"горная", то оно уже заключено в имени Идейской, так как Ида означает именно 
"лесистая гора" или "нагорный лес". А во-вторых, и это еще больше нас дразнит – 
мы встречаем его в римском отпрыске Идейской богини в Трое, матери 
близнецов-основателей, Реи Сильвии: ведь и "Сильвия" – не что иное, как перевод 
греческого Idaia в смысле "лесная". Но об этом здесь распространяться не 
приходится. 
Но вот что нас еще более поражает: Идейская Мать, пусть не Рея, но зато Кибела, 
согласно свидетельствам греков исторической эпохи – главная богиня Трои; 
казалось бы, она должна бы была быть главной покровительницей ее народа в его 
борьбе с пришлым врагом. Об этой борьбе повествует Илиада – и вот, Илиада 
совершенно умалчивает об Идейской Матери. Как это объяснить? Должны ли мы 
допустить, что культ Матери на Иде или под Идой, еще неизвестный Гомеру, был 
введен в эпоху, отделяющую его от V века? Но позвольте, ведь эта эпоха была 
эпохой усиленной эллинизации анатолийского побережья; возможно ли, чтобы 
результатом эт