вственная жизнь. В принципе, тут ничего нового не было; ту же двойственность 
мы могли установить уже для V века. Но, принимая во внимание общее настроение 
эпохи, мы не ошибемся, предполагая, что центр тяжести чем далее, тем более 
перемещался с сакрального условия на нравственное. Уже четвертый век был эпохой 
усиленной этической пропаганды – платонизма на верхах, кинизма – на низах; 
третий прибавил к ним и стоицизм, крепче, чем какое-либо другое направление 
связавший религиозный и нравственный идеалы. 
Угодно убедиться, как глубоко было влияние этих духовных сил? На Родосе, в 
Линде находился важный для той местности храм Афины; недалеко от него некто 
Селевк... но пусть он сам нам расскажет про себя: 
Здесь я, Селевк, Шептуну храм выстроил многоколонный, 
Я ж и украсил его, как он мне сам приказал. 
Пусть его жертвами чтут, у кого безупречная совесть, 
Драхмой героя даря (менее он не хотел). 
Будет посредником он для допущенных к храму Афины, 
Чтоб вожделенный успех жертве сопутствовал их. 
Был ли этот герой или демон Шептун (Psithyros) назван так потому, что шепотом 
внушал верующим свои наставления, или потому, что полагалось шепотом поверять 
ему свои просьбы, или по обеим причинам – во всяком случае, читатель согласится 
со мною в том, что этот непрошеный посредник, за драхму обещающий паломникам 
протекцию у своей госпожи, никакого доверия не заслуживает; оттого-то я и 
выбрал его предпочтительно перед ней и многими другими почтенными богами и 
богинями. В самом деле, не знаменательно ли, что даже он не довольствуется 
своей драхмой, а требует от жертвователей еще "безукоризненной совести"? После 
этого образчика нас уже не удивит "священный закон", относящийся к тому же 
Линду и, быть может, даже к той же Афине: "должно следовать во святилище 
благочестиво, прежде всего и главным образом соблюдая свои руки и свою душу 
чистыми и здравыми и ничего грешного за собою не сознавая". 
Мы отвлеклись, однако, от непосредственной характеристики религии таинств, 
стараясь путем аналогии заполнить пробелы традиции о ней; возвращаясь к теме, 
подчеркнем еще раз ту повышенную участливость, которой эллинистическая религия 
отличается от своей предшественницы. Спешу прибавить, что и эта разница, 
подобно предыдущей, лишь количественная: само создание трогательного мифа о 
горе и скитаниях Деметры, а равно и обряд симпатического поста, доказывает, что 
посвященные уже и тогда роднились душой со своей богиней, переживая ее горе и 
радость. Но в силе все-таки разница есть. Я не буду особенно возражать, если 
читатель, сравнивая участливость эллинистической религиозности, поскольку о ней 
свидетельствует Каллимах, с той прежней, назовет ее сентиментальной и слащавой; 
это дело вкуса. Но раньше взоры горюющей богини, полные неисповедимых чар, 
скользили поверх ее робких поклонников и, не давая и не требуя взаимности, 
терялись в недоступной дали; теперь они спускаются к человеку, отвечая лаской 
на ласку. Во времена Гете еще не различали эпох; но я беру на себя смелость 
утверждать, что та богиня, которая умела своим участливым взором приголубить 
обиженную Миньону – "дитя мое, что сделали с тобой?" – была скорее 
эллинистической, чем древнеэллинской богиней. 
Происходило ли это усиление нравственного элемента и углубление участливости 
самопроизвольно или сознательно, благодаря учению призванных реформаторов? 
Вероятно, одно содействовало другому. Во всяком случае, второй путь тоже не был 
исключен. Конечно, при скудости наших сведений было бы легкомысленно утверждать,
 что апостолы элевсинских богинь, вроде вышеупомянутого Мефапа, появились лишь 
на пороге эллинизма; более, чем вероятно, что уже передача их культа в Аргос, 
Феней, Кизик, Эфес, да и само его слияние с Афинами состоялось при содействии 
сведущих жрецов из рода Эвмолпидов, а позднее, и Кериков и Ликомидов. Вероятно 
даже, что эти апостолы – так их принято называть – видели свою главную задачу в 
том, чтобы перенести на новое место сакральный устав культа, согласно древнему 
откровению Деметры, предоставляя утвержденным центральной инстанцией в Элевсине 
толкователям (эксегетам) и местным поэтам, вроде Каллимаха, вложить в этот 
внешний устав живой современной души. Мы можем здесь только указать на пробелы 
нашего знания и на возможные пути их заполнения. Утверждать, что указанный путь 
совпадает с истиной, было бы легкомысленно; но еще более удалится от истины тот,
 кого недоверие к этим предположительным путям заставит умолчать о самих 
пробелах. 
И, наконец, позволительно будет сослаться на правильную мысль Шиллера, что 
сообщество всех усиливает веру (Die Gegemeinschaft aller starkt den Glauben). 
Мы видели, что вера в загробное возмездие у среднего афинянина эпохи Перикла 
была далека от полной уверенности: с одной стороны, различие культов в 
расщепленной Элладе, с другой стороны, и софистическое движение V в. не давало 
ей возникнуть в сознании мыслящего человека. Теперь софистическая буря улеглась,
 скептицизм остался уделом немногих, наиболее влиятельные философские школы 
признали религию, а в то же время росло и росло число посвященных и в самом 
Элевсине, и в его многочисленных подворьях, причем другие мистические культы не 
прекословили его учению, а напротив, шли ему навстречу. Неудивительно, что 
сообразно со всем этим росла и уверенность в том, что было лишь возможностью 
или, в лучшем случае, вероятностью для дедов. Кто знает, не смерть ли наша 
жизнь, и не жизнью ли называется там внизу наша смерть? – спрашивал Еврипид. 
Теперь это знали, и чем дальше, тем прочнее: 
Девять он лет всем смертным являл откровенья Деметры, 
А на десятый и сам был он к богам вознесен. 
Слово от мира владык то прекрасное: смерть почитайте, 
Люди, не только не злом – нет, но добром для себя. 
Глава III
ВЕЛИКАЯ МАТЕРЬ БОГОВ
§11
Деметра Элевсинская, мать Коры, владычица таинств – кем была она с точки зрения 
той религии природы, к