оты на шествие с кошницей. Его учреждение требовало своего апостола, 
нового Мефапа; кто им был? Не знаем; но его – кажется – непосредственного 
предшественника мы назвать можем. Об этом потом. Самый гимн дает нам интересное 
свидетельство об изменении религиозного настроения в сравнении с 
древнеэлевсинскими временами. В самом деле, возьмем в вышеупомянутом 
"Гомеровском" гимне то место, где говорится о посте скорбящей Деметры (ст. 47 
cл.). 
Девять скиталася дней в безутешной печали Деметра, 
Путь освещая ночной пылающих светочей парой; 
Не прикасалась она ни к амбросии сладкотекучей 
В горе своем материнском, ни к нектару; тела купелью 
Тоже она не свежила. Но с новой зари появленьем... 
С этим объективным, хотя и небезучастным описанием прошу сравнить слова 
Каллимаха (ст. 10 cл.). 
Как тебя ноги носили, владычица, к солнца закату, 
К черных жилищам людей, где сверкают плоды золотые? 
Столько не ела ты дней, не пила, не хотела умыться! 
Трижды ведь ты перешла среброструйного брод Ахелоя, 
Столько же раз перешла остальные потоки Эллады... 
И не хотела устами коснуться их вод и умыться! 
Други, умолкнем о том, что на слезы Деметру наводит! 
Лучше расскажем, как грады в законах она воспитала, 
Лучше о том, как... и т.д. 
Эта чрезмерная участливость, доходящая до сентиментализма и вместе с тем 
низводящая богиню с ее пьедестала на общий со всеми уровень, это усиление любви 
в ущерб благоговению – характерно именно для той эпохи, которая, будучи 
подготовлена развитием греческого искусства и греческой религиозности в IV в., 
пришла к сознанию самой себя после Александра Великого. В этом отношении 
сопоставление обоих переведенных отрывков очень поучительно: оно наглядно нам 
показывает разницу между религиозным чувством древнего эллинства и религиозным 
чувством эллинизма. 
Античный комментатор гимна, на которого мы сослались выше, уж очень 
немногословен, и было бы слишком поспешно – из его слов, что Птолемей Второй 
ввел обряд шествия с кошницей, выводить заключение, что он же перенес в свою 
столицу и весь элевсинский культ; это перенесение, которому Элевсин 
Александрийский обязан своим именем, могло состояться и раньше, при Птолемее I 
Сотере. 
Как бы то ни было, отметим эту наличность мистического культа Деметры и Коры у 
самого порога греческого царства, возникшего в стране древних фараонов. 
Обращая свои взоры на восток, мы находим, можно сказать без преувеличения, всю 
эллинскую Малую Азию освященной элевсинским культом, особенно, что и понятно, 
ее ионийскую часть. Правда, наши сведения тут более отрывочны, чем где-либо; 
часто они ограничиваются изображением на монете или упоминанием какой-нибудь 
улики в надписи. Не всегда мы даже можем утверждать с уверенностью, что культ 
обеих богинь носил мистический характер. Сама наличность легенды о похищении 
Коры его не доказывает; но если, например, в Кизике на Пропонтиде эта Кора 
почитается под именем Спасительницы (Soteira) так же, как и в Элевсине и в 
некоторых других мистических центрах, то мы вправе думать о милостивой 
спасительнице душ умерших из тьмы поддонного царства. В Смирне, в Эфесе, в 
Микале прямо упоминается мистический или элевсинский культ; то же можно 
предположить и для ряда других мест. Особую важность имеют тут два: Кизик и 
Пергам. О них еще будет речь (§12); но уже здесь следует подчеркнуть 
мистический характер культа в раскопанном пергамском храме с его Девичьей 
криницей и ступенями для смотрения священной драмы. Местные традиции связывают 
эти малоазийские колонии с Афинами, как с их признанной общей метрополией; 
филиали элевсинских мистерий были лишь религиозным показателем этой связи. Итак,
 мы видим, что старинная богиня таинств прочно укрепилась в сознании греческой 
Анатолии; это подготовило ее слияние с могучей туземной богиней и, как 
последствие этого слияния, – одну из самых влиятельных и живучих отраслей 
религии эллинизма. 
§10
О ней будет речь в следующей главе. Прежде, чем покончить с настоящей, соберем 
ее разрозненные лучи в один общий фокус, представим себе, что давала 
элевсинская религия таинств религиозному сознанию греков на пороге эллинизма – 
именно на пороге эллинизма и, стало быть, в отличие от того, что она же ему 
давала в эпоху Перикла. 
Тогда она была лишь одной из нескольких форм мистического общения с божеством – 
пусть чистой, пусть влиятельной, но все же лишь одной, и посвященный, 
доверивший участь своей души иерофанту-Эвмолпиду, даже независимо от всякого 
конфессионализма, не мог питать полной уверенности, что он не обеспечил бы ее 
лучше, поступив в какой-нибудь другой мистический кружок. Теперь различия были 
сглажены. Великие богини не одни встречали паломника на своем светозарном лугу. 
Он видел рядом с ними Гермеса с его агнцем на плечах, доброго пастыря, 
возвращающего стаду его отбившегося и заблудшего члена; там же и 
Диониса-властителя шумных оргий, ведущего верующих по своему пути к той же 
цели; там же и загадочных Великих богов из Самофракии, уже и здесь спасающих 
пловца от гнева моря в ожидании того дня, когда они спасут его от еще более 
грозных сил подземного мрака; там же и Аполлона, всеведущего руководителя его 
земной жизни; там же и других богов, которым его с детства научили молиться. 
Получалась утешительная соборность божественных сил, растворение каждой 
отдельной единицы не в одной всеобъемлющей – этого еще не требовалось, – а в 
объединенном сообществе. Как это назвать? Единобожьем? Многобожьем? Я уже 
восставал против этого противопоставления в пределах подлинной эллинской 
религии; эллинистическая не изменила своей родительнице. Достаточно, что 
человек и в этом меньшем кругу чувствовал себя так же удовлетворенным, как и в 
том широком, члены которого чередовались между собою в обладании городами общей 
греческой родины и праздниками ее благословенного года. 
Посвящение оставалось сакральным условием обещанного блаженства, но вторым была 
нр