но тронуть душу наименее чуткого к религиозным вопросам современного 
человека. Пан, сатиры, нимфы всячески изощряют фантазию художника; 
божественного в первом мало, но как символ дикой природы он в своей добродушной 
грубости вполне приемлем. Но душа не довольствуется этим, при всей 
романтичности, реальным пониманием природы: она рвется в область чаяний, в мир 
грез и экстаза, воплощая в дивных видениях таинственный шепот влажного ветра 
теплых морей: резвые игры нереид и тритонов, хороводы дриад с Артемидой или 
Афродитой в лунную ночь, исступленный бег Диониса с его вакханками при свете 
факелов... Труднее примириться с Приапом, приобретением нашей эпохи; 
ответственен за него анатолийский Лампсак, впервые нашедший нужным обогатить 
свой пантеон этим чересчур откровенным демоном плодоносных садов своей 
варварской округи. Поэтам нашей эпохи он дал повод к бесчисленным эпиграммам, 
свидетельствующим, правда, гораздо больше об их остроумии, чем об их 
нравственной строгости, – не говоря уже о религиозной. 
Не менее материалов дает наша эпоха и для трудового аспекта греческой религии. 
Следует помнить, что она была эпохой особого расцвета корпорационного дела. 
Греческая промышленно-торговая элита в восточных государствах прекрасно 
понимала, что ее сила в ее солидарности: кружковая организация, поэтому, 
сопровождала ее повсюду, а кружок был немыслим без охраняющего его божества, 
покровителя той отрасли труда, которой он объединялся, причем окружающая 
варварская среда еще усиливала сознание того эллинского единства, которое 
создавала служба общему богу-покровителю. И мы видим не уклонение от трудового 
аспекта религии, а лишь его органическое видоизменение в том, что в зависимости 
от новых условий заработка боги легкой наживы до некоторой степени отнимают 
почву у тех, что благословляют усидчивый и невзыскательный труд: тороватый 
Гермес затмевает солидную работницу Палладу и честного, но неповоротливого 
кузнеца Гефеста; но наибольшим почетом пользуется та прихотливая богиня, 
которая легким поворотом своего колеса вчерашнего бедняка превращает в богача и 
завтра может вернуть его в его прежнее состояние – та, которую мы уже знаем, 
как богиню-знаменосицу эллинистической эпохи (§37), Тиха-Фортуна. 
Сильнее изменился, как принято полагать, политический (в первоначальном 
значении) аспект греческой религии. Боги греческого Олимпа были ведь прежде 
всего богами греческой polis, с ее падением должна была пасть и она. Я уже 
указывал на то, что основанная на эпиграфических памятниках индукция не 
подтверждает этого дедуктивного вывода: polis остается прежней polis и 
продолжает чтить своих богов по заветам предков. Но, действительно, 
прибавляется нечто новое – эллинистическое государство, уже не тождественное с 
polis, а вмещающее в себе много таких мелких организмов. Новая политическая 
формация, заключают далее, требовала себе религиозного показателя в новом 
божестве и нашла его в... И прекрасно, отвечу я; такое требование, каково бы ни 
было его удовлетворение, доказывает все-таки, что божество продолжало считаться 
чем-то необходимым для освящения всякого человеческого общежития, кончая его 
самой грандиозной формой, областным государством. И если такое политическое 
соображение повело к усилению культа Исиды и Великой Матери, или же 
обоготворенных Антиохов и Птолемеев, то это будет лишь новым доказательством 
живучести также и политического аспекта греческой религии в нашу 
эллинистическую эпоху. 
Остается поговорить о трех откровениях – в красоте, в добре и в истине; и тут с 
первого взгляда может показаться, что центр тяжести в эпоху эллинизма 
передвигается с первой на последние. Говоря выше (§36) об искусстве, мне 
пришлось отметить факт, что сакрализация эллинистической эпохи его почти не 
коснулась; а между тем казалось бы, что сакрализация искусства и эстетизация 
религии – две стороны одной и той же медали, что откровение бога в красоте 
должно в одинаковой степени повести к обеим. И все же это бывает не всегда. Кто 
поклонялся Зевсу Фидия, тот проникался всею полнотою богопонимания великого V 
века; для нашей эпохи – Сарапис Бриаксида, как творение IV в., не в счет – мы 
не можем указать такого же совпадения изображения с изображаемым. Исида Тимофея 
сосредоточила в себе глубинный смысл жертвенного подвига религии таинств; но 
напрасно стали бы вы искать выражение этого смысла на гладких Исидах, созданных 
резцом этой эпохи. И все-таки религиозное искусство продолжает творить и 
творить, его творения переполняют собою наши музеи, радуют наши взоры – но это 
уже не полное, а только частичное, первоступенное откровение божества, 
откровение в прекрасной человечности, но и только. 
Физическая красота эллинистических богов – первая ступень откровения; кто 
внимательно читал слово Диотимы в "Пире" Платона, тот поймет, что это значит. 
Вторая и третья – это добро и истина. Отождествление бога с добром, решительно, 
даже гневно проведенное Платоном в его "Государстве", становится догматом в 
нашу эпоху: его выражения мы, разумеется, должны искать в той философии, 
которая одна только в нашу эпоху отнеслась серьезно к религии, в стоической – и 
там мы найдем ее в виде знаменитой стоической теодицеи. Мир весь оправдан 
благой целью его если не творца, то упорядочителя-бога; он к лучшему направляет 
как его, так и того, ради которого он его создал – человека. Если это не сразу 
так покажется непосвященному, пусть он проникнет в глубь вопроса, и он убедится,
 что это так. И подавно от бога истина, ибо бог – высший разум, источник всех 
его частичных воплощений в человеке. Не все с этим были согласны – но победил 
Посидоний, а с ним и этот догмат, отождествивший бога с истиной. 
§48
И теперь позволительно будет попытаться дать ответ на вопрос, поставленный во 
введении: была ли религия эллинизма прогрессом или регрессом, в сравнении с 
древнегреческой? Об