ого, анданийский стал 
шире афинского. Местные особенности стираются в угоду общей религии таинств, 
конечной цели развития мистического культа. 
Священная драма предполагается и здесь: упоминается "театр", а также и "те, 
которым надлежит приспособиться к представлению богинь": нам при этом 
вспоминается и "путь Деметры и Коры", о котором говорится в надписи Мефапа. Из 
остальных постановлений нас интересует клятва "святых" обоего пола, т.е. 
непосредственных распорядителей празднества; она касалась вообще его благочиния,
 но от женщин требовалась в придачу и клятва, что они "по чести и правде блюли 
свое сожительство с мужем". Интересна также и заботливость, с которой 
устранялась всякая роскошь в нарядах и всем прочем: она лишила бы праздник 
Деметры его демократической общедоступности. А на этой демократичности устав 
настаивает: как в Элевсине, так и здесь, наравне со свободными посвящаются и 
рабы. 
§9
Мы по этому вопросу, как и везде, находимся в досадной зависимости от наших 
источников: связного изложения элевсинской религии нам не сохранилось, наши 
сведения о местах и обрядах случайны и отрывочны. Связь с Элевсином иногда ясна,
 иногда более или менее затемнена; иногда переносится миф, но в то же время его 
содержание прикрепляется к новому месту. Так, таинственная бездна, через 
которую Аид умчал Деметрину дочь в свое царство, показывалась и в аркадском 
Фенее, и в аргосской Лерне, и в других местах. В иных случаях мы вправе 
предположить учреждение, так сказать, на свежем месте элевсинского культа; в 
иных – его слияние с другим, исконным, путем отождествления издревле 
почитаемого божества с Деметрой или Корой. В иных случаях культ, как и в самом 
Элевсине, был мистическим; в иных мистический элемент отпал, остался самый миф 
о похищении Коры Аидом и о даровании человечеству хлеба ее божественной матерью.
 
Здесь не место собирать отдельные обломки элевсинской религии со всех частей 
эллинского мира – тем более, что эта работа уже сделана; возьмем для 
иллюстрации по образчику с трех его концов – западного, южного и восточного. 
Сицилия, благодаря своему изумительному плодородию, вся считалась посвященной 
Деметре; ее культ распространен здесь повсюду, но нас удивляет то, что не 
какая-нибудь греческая колония была его центром, а далекий от моря туземный 
город, Энна. Вероятно, здесь придется признать отождествление старинной местной 
богини с Деметрой; но оно могло быть только основанием перенесения в Энну 
элевсинского мифа как последствия культовой ее эллинизации, пути перенесения 
нам неизвестны. Похищение божественной девы было локализовано именно здесь, 
близ Энны, у озера Перга; здесь Кора рвала цветы на зеленом лугу, здесь из 
разверзшейся земли появился царь преисподней на своей колеснице, запряженной 
черными конями; свою добычу он умчал по поверхности земли, пока нимфа 
сиракузской речки Кианы не преградила ему пути; разгневанный, он через ее русло 
проложил себе путь в преисподнюю. 
Когда состоялось перенесение элевсинского мифа в Сицилию? Во всяком случае, 
очень давно. Когда в самом начале своего республиканского быта Рим вычитал в 
книгах кумской Сивиллы повеление дать у себя место культу элевсинских божеств, 
он заимствовал его не из Элевсина, а – прямо или косвенно, не знаем – из 
Сицилии. И вот, в Риме был воздвигнут первый греческий храм для греческого 
культа с соблюдением греческой обрядности – храм, посвященный Cereri Libero 
Liberae. Церера, это Деметра; неопределенная римская богиня зреющей нивы была 
отождествлена с греческой даровательницей хлеба. Либера, "дочь", это буквальный 
перевод греческой Коры; но кто такое Либер? Это слово значит "сын" – сын 
Деметры, надо полагать, коль скоро Либера – ее дочь; но римляне во все времена 
разумели под ним Вакха-Диониса. Вот он, значит, "юный бог" священного шествия 
Иакх, олицетворенное ликование чающих близкую благодать паломников. Слияние с 
Афинами создало и само шествие и сопровождающего его бога; а если так, то и в 
создании сицилийско-римской троицы придется признать влияние Афин. 
Принятие в Рим этой троицы составляет событие скорее римской, чем греческой 
религиозной истории; все же на одну особенность мне хотелось бы и здесь 
обратить внимание. Я уже имел случай указывать на демократический характер 
элевсинской религии – тот же характер, в силу которого она стала святыней 
угнетаемых Спартой мессенцев. Его она оправдала и здесь. Основание элевсинского 
храма в Риме совпало с началом борьбы сословий; и вот он становится религиозным 
центром плебеев в их двухсотлетних усилиях добиться гражданского равноправия в 
общем государстве. 
Не знаем, был ли эннейский культ мистическим; римский, во всяком случае, 
таковым не был. Можно представить себе, что трезвый, деловой дух римлян той 
эпохи не чувствовал той религиозной потребности, которая в Греции находила себе 
удовлетворение в мистицизме; во всяком случае, факт не подвержен сомнению. 
Мистическим был зато тот, о котором я имел сказать на втором месте – культ 
александрийский; о нем мы кое-что знаем, благодаря тому случайному 
обстоятельству, что нам сохранился написанный Каллимахом в честь его гимн. 
Античный его толкователь приписывает второму Птолемею, Филадельфу, учреждение 
если не самого праздника, то одного его обряда, а именно шествия с кошницей, "в 
подражание Афинам"; на беду, мы о таком обряде в Афинах ничего не знаем, но это 
при отрывочности наших сведений об афинской обрядности не может служить 
опровержением. С другой стороны, наличность александрийского пригорода по имени 
"Элевсин" служит немаловажным подтверждением этой преемственности, особенно, 
если к этому прибавить, что автор гимна Каллимах до своего призвания в 
Александрию был учителем именно в этом Элевсине. Получается, таким образом, 
довольно стройный ряд совпадений, достаточно доказательный; ответов на все 
возникающие у нас вопросы мы требовать не можем. 
Александрийский культ был мистическим: "непосвященным" гимн запрещает смотреть 
с вы