мом во втором и "всеобщим законом" в 
обоих. С этим убеждением можно было идти навстречу невзгодам жизни – и мы, имея 
в виду эту нравственную цель также и его физики, того "мира, что вращением 
землю обходит", быть может, отнесемся терпимо к нетерпимости, проявленной им 
относительно того астронома, который сдвинул землю с этого почетного места 
(выше §37). 
Началась полуторастолетняя война между средней Академией и древней Стоей, на 
первых порах между Аркесилаем и Клеанфом – между принципами, не между людьми: о 
том, как благородно она велась, свидетельствует факт, что Аркесилай запретил 
комическому поэту Батону доступ в свою школу за направленную против Клеанфа 
насмешку и смягчил свою строгость только тогда, когда сам Клеанф за неудачника 
заступился. В следующем поколении спор разгорелся еще сильнее: сам Хрисипп 
выступил на арену, двинув против средней Академии все тяжелое оружие своей 
учености. Щадя романтическое настроение эллинистического мира и, быть может, 
отчасти ему подчиняясь, эллинские представители этой школы, Аркесилай и Карнеад,
 не выносили своей полемики на улицу; сделал это Клитомах, ученик Карнеада – на 
то он был карфагенянином и назывался, собственно, Аздрубалом. И именно, когда 
он это сделал, его нападения потеряли уже свою актуальность: не дожидаясь их, 
Стоя, в лице Панэтия Родосского, сдалась. 
Божество – мировой огонь, душа вселенной; этого основного догмата стоического 
пантеизма Панэтий не тронул. Не тронул и его преломлений по многости 
божественных светил, реющих в эфире; но богов народной веры он отвергнул, 
признав их вымыслами поэтов и законодателей: в своем идеальном государстве он 
им, поэтому, места не уделяет. Душа вселенной, как ее разум, будучи разлита 
повсюду, управляет ею; в этом смысле, но только в этом, можно сказать, что 
вселенная управляется божьим промыслом. Будучи управляема божественным разумом, 
она пребывает в наилучших условиях; в этом заключается залог ее вечности. Но 
вмешательства божества в человеческие дела не бывает: ведовства Панэтий не 
признает, не признает и того догмата, в котором его предшественники видели его 
физическое обоснование – догмата всемирной симпатии. Метафизическим догматом, 
на который опиралось учение о ведовстве, был догмат о предопределении, о роке: 
и его отвергал Панэтий, признавая во всем его объеме догмат свободы 
человеческой воли. Разум человеческий, отпрыск божественного, управляет его 
жизнью по своим собственным ненарушимым законам; только он и может быть назван 
роком человека. 
Этот разум составляет часть человеческой души, отличающий ее именно своей 
наличностью от души животного. Но предшественники ошибались, полагая, что эта 
душа извне входит в человеческое тело: нет, она рождается вместе с ним и 
поэтому не имеет самобытного существования вне его. Другими словами: Панэтий 
отвергал бессмертие души. 
Немного, как видит читатель, осталось от теологии Клеанфа в этом учении его 
последователя: все положительные позиции были отданы, сохранено было только 
пантеистическое представление об огне-разуме как мировой душе. Спешу 
оговориться, что заслуга Панэтия заключалась вообще не в его физике и 
метафизике, а в его этике: признав кроме высокой и недостижимой для человека 
добродетели еще долг (to kathekon, officium) регулятором нашего поведения, он 
поставил рядом с совершенной моралью, но ступенью ниже, мораль честных людей; 
за нее ему были особенно благодарны его новые ученики – римляне. Но при всем 
том его философия была философией секулярной; а так как сколько-нибудь видного 
философского направления правее его (выражаясь по-нашему) тогда уже не было, то 
можно сказать, что его эпоха – средина второго века до Р.X. – была эпохой 
полной секуляризации греческой философии. Она завершила собою то 
секуляризационное движение эллинистической эпохи, о котором была речь в 
предыдущей главе. 
§41
Но струна, чрезмерно натянутая, не выдержала, и реакция не заставила себя долго 
ждать. Человечеству предстояло еще много переживаний и опытов в области 
религиозной философии: оно не могло от нее отказаться. Осуществил реакцию 
ученик Панэтия, тот самый, которому мы, как истинному философу религии 
эллинизма, посвятили настоящую главу, – Посидоний. 
Панэтия с Посидонием мы признали нужным выделить в особую группу, как 
представителей "средней Стои", и это выделение рекомендуется рядом причин. Оба 
они переносят центр тяжести с физики и метафизики на этику, оба они в ней 
занимают приблизительно одинаковое положение как представители практической 
этики долга в отличие от скорее теоретической этики добродетели. Оба они и 
теоретически включили риторику в круг своих научных интересов и практически 
пользуются ее достижениями для более действительной пропаганды своего учения: в 
отличие от своих невзыскательных и прямо-таки неряшливых в своем изложении 
предшественников, они пишут красиво, оживленно, эффектно, стараясь расположить 
к себе душу своих читателей, прежде чем действовать на них убеждениями. Наконец,
 и в системах обоих мыслителей наблюдается известное сходство или, по крайней 
мере, известный параллелизм. 
Но специально в той области, которая нас занимает здесь, Посидоний не 
продолжает и не развивает догматов своего учителя, а исправляет их, отчасти 
возвращаясь на пути их общих предшественников, но отчасти и прокладывая себе 
дорогу сам. Последнее он делает везде там, где простое возвращение к старому 
оставило бы неудовлетворенным читателя, встревоженного сомнениями и 
возражениями Панэтия. Его система, поэтому, должна считаться проверенным и 
доведенным до логического совершенства сводом стоического учения; в ней оно 
вышло омоложенным и окрепшим из горнила философской мысли, достаточно сильным 
для того, чтобы не бояться нападений следующих времен. Но это была не только 
последняя, так сказать, редакция стоицизма; вследствие того, что в течение 
упомянутой полуторастолетней войны между средней Академией и Стоей последняя 
была признанным оплотом религии, люди привыкли отождествлять со стоицизм