и Эрасистрата, 
величайший медик I в. до Р.X. 
Мир жаждал чудес; чудом было возвращение правильного движения хромому, зрения – 
слепому; чудом из чудес – возвращение жизни умершему. Сакральная медицина снова 
заняла свое прежнее, преобладающее место, а с нею и ее бог, Асклепий. 
Египетская струя – эллинизованная Исида с Сараписом, – усилила его значение: 
Сараписом был, разумеется, он, а для дополнения его мужского естества женским 
возвеличили его дочь, Гигиею – это было ему на пользу ввиду усердия его 
поклонниц. Асклепий с Гигиеей становятся в первый ряд среди богов убывающего 
эллинизма; Асклепий призывается как Спаситель, Soter, спаситель от телесных 
недугов прежде всего, исцеляющий хромых и слепых прикосновением своей ласковой 
руки, но это еще не все – спаситель болящей особи становится спасителем всех и 
всего, Soter ton holon. Его образ, средний между юношей и мужем, с мягкими 
волосами и бородой и со светом неземной доброты в очах глубоко запал в сердце 
человечеству: он его более не покинет. 
После науки о человеке – наука об его деяниях и судьбе, т.е. историческая наука.
 Подчеркиваю последнее слово: историография была также искусством и составляет 
как таковое одну из трех отраслей художественной прозы; но раз мы говорим о 
секуляризации, то этим самым мы переводим вопрос на научную почву. 
Сакрализованную историю дали бы нам, вероятно, древнейшие логографы, если бы 
они были сохранены; не очень далеко от них ушел и Геродот с его верой в оракулы 
и в перст божий, хотя он уже в своем отношении к чудесам исторической легенды 
обнаруживает подчас наивный, но сознательный и последовательный рационализм. 
Окончательно секуляризованную историографию дал миру Фукидид с его требованием 
строгой и притом исключительно посюсторонней причинности: дальше него в этом 
отношении историческая наука уже не пошла ни в древнее, ни в новое время, ибо и 
идти было некуда. 
Оставалось удержаться на достигнутой высоте; такова была задача историографии 
IV века. Можно сказать, что она ее исполнила добросовестно: если даже Ксенофонт,
 при всей своей личной религиозности с верой в оракулы включительно, как 
историк следует заветам Фукидида, то это значит, что его завоевания были прочны.
 Конец этого века, правда, расщепил историографию на два направления, из коих 
одно, риторическое, имея в виду, главным образом, удовольствие читателей, 
считало себя вправе снисходительнее относиться к творимой легенде; но эта 
разница чувствовалась, и то, что себе позволяли Каллисфен и Дурид Самосский, не 
было законом для Птолемея и Иеронима Кардианского. Все же настало время, когда 
и прагматическая история – она-то и составляла второе направление – незаметно 
подчинилась сакрализационной тенденции. 
Это был исход II в., умственным показателем которого является для нас историк 
Полибий; человек не только науки, но и жизни, он составил себе очень 
определенное миросозерцание. Два фактора, согласно ему, влияют на историческое 
становление; один от нас зависит, другой – нет. Да, 
"есть сила, вне человека находящаяся, существо, властвующее над землей, разумно 
управляющее делами людей, часто помогающее им в их деяниях, но нередко и 
становящееся поперек их планов; это божество – Тиха (Фортуна). В ее руках жизнь 
человека; она охотно ее видоизменяет, находясь в постоянной борьбе с условиями 
нашего быта. Никогда не следует ей доверять, и менее всего в счастии. Ее 
особенная страсть – решать дела против ожидания людей; располагать будущим, не 
принимая в расчет ее – это то же самое, что составлять счет без хозяина" 
(Маркгаузер). 
Такова историческая философия Полибия. Конечно, ссылка на случайность 
встречается не впервые у него: не обходится без нее и Фукидид, как не обходится 
ни один историк, имеющий рассказывать о фактах. Но у Полибия случайность – это 
особый безличный момент, to automaton; от него он отличает Тиху, именно как 
личную богиню, действующую по-своему разумно, с расчетом, хотя и вопреки нашим 
ожиданиям, и всего менее по нравственным соображениям. Эта Тиха – настоящая 
богиня эллинизма в его и истории, и частной и семейной жизни: комедия нравов ее 
много раньше признала, чем она получила, благодаря Полибию, доступ в 
прагматическую историю. 
На этом пока остановилась ее сакрализация; дальнейшее развитие ее принадлежит 
уже следующей эпохе – поскольку оно не было предварено тем гением умирающего 
эллинизма, которому будет посвящена следующая глава. 
§38
Переходя от науки к широкой области быта и нравов, мы должны прежде всего 
оговориться, что здесь наша точка зрения по необходимости будет другая. 
Сакрализация науки справедливо считается недопустимой; как бы ни был человек 
благочестив, мы требуем от него, чтобы он в своих научных исследованиях строго 
исключал потустороннюю причинность и объяснял явления их "естественными" 
причинами, а не вторжением безответственной божьей воли. В области быта мы 
рассуждаем иначе: так как его идеал, добро, вполне достижим при религиозном 
миросозерцании и даже, как показывает опыт, скорее достижим при нем, чем при 
иррелигиозном, то мы его не считаем помехой для культурного прогресса, – 
поскольку мы, по крайней мере, руководимся в своих воззрениях данными опыта, а 
не политической алгеброй. 
Неудивительно поэтому, что самая секулярная в других отношениях эпоха греческой 
истории, аттический период с первым столетием эллинистического, представляет 
нам в то же время очень интенсивную сакрализацию обыденной жизни. Участие в 
обрядах государственной религии со стороны гражданина – нечто самопонятное; но 
этого мало. Он чуток также к тому освящению своей обыденной и частной жизни, 
которое обусловливается поставлением ее в связь с потусторонними силами: 
рождение, свадьба, похороны сопровождаются религиозными актами, но таковые же 
придают и трапезе и ложу человека достоинство, превосходящее чисто естестве