линистического дома, который сам был созданием нашей 
эпохи. Стены, не заставляемые, как у нас, мебелью, требовали украшения 
живописью; рельефы были менее необходимы, но все же и они, вделанные в стену, 
красили ее, а поэтому спрос был и на них. Что же представлялось? Очень часто 
сцены из мифологии с ее богами и героями; да, но это была мифология в духе 
Овидия с эротизмом на первом Плане и безо всякой религиозности. И, странным 
образом, более, чем в этих мифологических сценах, мы находим религиозного 
настроения в чисто жанровых – в этом прелестном идиллическом жанре 
эллинистического искусства с его сельским религиозным бытом, с его часовнями 
нимф, кумирами Диониса или Артемиды в дубовой роще и священными деревьями с 
символами их посвящения. Но это религиозное настроение придется уже поставить в 
счет не художникам и не искусству, а той природе, которую они воспроизводили. 
Из представленного мною здесь в очень беглом изложении материала вытекает один 
очень важный для развития античной религии факт: в своем эллинистическом 
периоде эллинская античность уже начинает изменять самой себе, искусство 
перестает быть проводником религиозных идей. Это значит, что та гармония 
эстетических, этических и интеллектуальных начал, которая составляла 
характерный признак древнегреческой религии и была вновь достигнута лишь 
христианством – что эта гармония уже начинает нарушаться в ущерб ее первой 
составной части. Объявление бога в истине и добре продолжается, его объявление 
в красоте идет на убыль. Спешу оговориться: оно только идет на убыль, оно еще 
не исчезает. Зевс Олимпийский и Афина-Дева по-прежнему пленяют сердца; 
эллинство не лишается своих старых откровений, оно только не получает к ним 
равноценных новых именно в области тех религий, которые теперь выступают на 
первый план. Это – тоже одна из причин, почему религия эллинизма не может 
считаться чисто эллинской религией. 
§37
Переходя от искусства к науке, мы оставляем в стороне ту, которая по своему 
характеру вдали от области спора между верой и разумом; ограничиваясь последней,
 мы должны назвать на первом месте ту науку, которую древние греки называли 
метеорологией. Да не смутит читателя это ныне более чем безобидное имя: тогда 
под meteora разумелись вообще явления в горних, начиная с туч небесных и кончая 
сферой неподвижных звезд. Тут при попытке рационалистического объяснения нельзя 
было не забрести в сферу могущества богов; Зевс ли мечет перун в нечестивцев и 
льет дождь, орошая поля? Солнце, луна – что это, божественные ли существа или 
шары, огненный и застывший? Уже в V веке шел об этом ожесточенный спор; о 
психологической необходимости альтернативы "наука или вера" свидетельствуют 
слова, которые Еврипид влагает в уста своей обращенной и раскаявшейся Авге: 
Кто тот богом забытый, отверженный муж, 
Чтоб при виде таком не признать божества, 
Звездочетов кривой заклеймивши обман? 
Их греховная речь по подобьям одним 
Заключает о сути невидимых сил, 
Непричастная знанию правды. 
"Звездочетов" – в подлиннике сказано именно "метеорологов". Но психологическая 
необходимость не была логической необходимостью; при духовном понимании 
божества можно было без кощунства отдать во власть опыта и "заключений" небо 
наравне с землей, не рискуя вместе с материальной обителью богов потерять и их 
самих. И вот софистическая метеорология превращается в научную космологию 
Аристотеля и его школы, его старший современник Евдокс Книдский и Гераклид 
Понтийский создают научную астрономию; измеряются диаметры Солнда, Луны, Земли, 
убеждаются, что Солнце в сравнении с Землею – что великан в сравнении с 
карликом; вероятно ли, чтобы мать-Земля занимала место в центре вселенной? 
Вопрос сдается в Александрию; здесь, т.е. в Египте, греческая творческая мысль 
оплодотворяет вековой египетский опыт, накопившийся в гелиополитанской 
обсерватории, и Аристарх Самосский (сред. III в.) отвечает на поставленный 
вопрос отрицательно. Создается не более и не менее, как гелиоцентрическая 
система, та самая, которую в новые времена возобновил Коперник. 
Это был расцвет секулярной науки; он сопровождался, однако, грозным знамением: 
против дерзновенной попытки Аристарха сдвинуть мать-Землю с ее прочного 
седалища, восстал от имени религиозной философии Клеанф, второй глава 
стоической школы: "Эллинам бы следовало обвинить этого самосца в безбожии за то,
 что он сдвинул с его места очаг мироздания". Но Аристарху нечего было 
опасаться участи Галилея: сильный покровительством Птолемея Филадельфа, он 
продолжал свои исследования в александрийской обсерватории и, по крайней мере, 
на полтораста лет обеспечил жизнь своей гелиоцентрической теории. 
Но пока секуляризованная астрономия радовалась своим научным открытиям, в самую 
ее сердцевину вкрадывался враг, имевший изнутри ее разложить. С незапамятных 
пор в Вавилонии практиковалось звездочетство в нашем смысле слова; с конца V в. 
сведения об этом стали просачиваться и в Элладу. "По мнению халдеев, все 
небесные явления происходят по воле богов, и можно, на основании долгого 
наблюдения, многое предсказать по положению звезд не только о мировых 
изменениях вообще, но и о судьбе отдельных людей" (Диодор). Но дело долго 
ограничивалось такими общими сведениями, пока в начале III в. вавилонянин Берос 
не перекочевал на остров Кос и не начал читать в этом центре одухотворенного 
отдыха для Эллады лекции по своей родной науке. Это был тот самый Берос, 
который посвятил Антиоху I Сотеру составленную им краткую историю своего 
народа; не вижу надобности отбросить определенное свидетельство рассудительного 
Витрувия, приписывающее ему основание также и первой астрологической школы в 
Греции. Во всяком случ