убежденность дельфийской жреческой религии; 
вероятно, в ее экзегетике имелись приметы, по которым можно было установить 
героический характер покойника; и среди них, вероятно, было отмечено и 
таинственное исчезновение его тела. На это имеются указания; достаточно 
сравнить легенду об Эмпедокле и его прыжке в кратер Этны. 
§32
До сих пор наша характеристика культа героев относится в одинаковой мере и к 
древнегреческой, и к эллинистической религии; краткий ее эскиз помещен поэтому 
и в посвященном первой очерке. Если я здесь остановился на ней подробнее, то 
это объясняется тем, что именно в эллинизме культ героев стал почвой, на 
которой зародились новые, хотя и не очень утешительные, религиозные формы. 
Переходя мало-помалу к ним, предупреждаю, что для них имеют особенную важность 
два класса героев: герои-ктисты и герои-спасители. Еще напомню, что хотя обряды 
культа героев и отличаются существенно от обрядов культа богов, но для 
отдельных просветленных существ граница между тем и другим классом была 
довольно зыбкой: Гераклу поклонялись, где как герою, где как богу; то же самое 
приблизительно касалось Асклепия, Диоскуров, Амфиарая, Левкотеи и др. Иные 
становились героями после своей смерти, иные и не изведав смерти, вроде только 
что рассмотренного Клеомеда. Но никогда человек при жизни не становился ни 
героем, ни, тем более, богом; пока Эллада была еще настоящей Элладой, это 
правило соблюдалось строго. 
И все же зародыши его разложения были налицо. В самом деле, города основывались 
и в историческую эпоху – в 437 г. Агнон, друг Перикла, "основал" колонию 
Амфиполь на Стримоне. Представим же себе психологию этого человека, знавшего 
еще при жизни, что после смерти он станет "героем-ктистом" этого города; или, 
что еще интереснее, психологию амфиполитов, знавших, что через несколько лет 
они будут обращаться с молитвами и жертвоприношениями к этому самому человеку, 
которого они теперь видят в своей среде! Не ясно ли, что он уж теперь должен 
был стать для них как бы полугероем? 
Агнону, впрочем, недолго пришлось пользоваться героическими почестями в 
основанной им колонии: отношения между Амфиполем и Афинами испортились во время 
пелопоннесской войны, спартанская партия получила в нем перевес, и когда в 424 
г. спартанский полководец Брасид взял Амфиполь, его там приветствовали как 
"спасителя". А так как вскоре после этого подвига он пал под стенами 
освобожденного им города, то уже ничто не мешало, устранив Агнона, учредить 
героический культ Брасиду как "герою-спасителю". Обращались ли в Дельфы, не 
знаем; но препятствий и оттуда быть не могло: Дельфы в пелопоннесской войне 
сочувствовали Спарте. 
Политика вторглась в религию; это было нехорошо и стало вскоре еще хуже. 
Афинский морской союз, ставший под конец в тягость его членам, был разрушен 
спартанским полководцем Лисандром, разбившим в 405 г. афинян при Эгоспотаме; в 
благодарность за это "спасение" Иония стала воздвигать ему алтари, не то как 
герою, не то как богу, а соседний с ней Самос даже праздник своей 
богини-покровительницы, Гереи, переименовал в Лисандрии. Новшеством здесь было 
то, что эта героизация (или апофеоз) была постановлена в честь живого человека; 
вряд ли можно признать случайным то обстоятельство, что не коренная, а 
азиатская Греция первая решилась на такую меру. Об ее авторизации со стороны 
Дельфов ничего не слышно, и она крайне невероятна. 
Это случилось еще к концу V в. В начале IV поразительные успехи Агесилая, 
первого носителя новой спартанской гегемонии, побудили фракийских фасосцев 
чествовать его таким же образом; сам царь, скромный в своей спартанской 
простоте, об этих почестях не помышлял. Более серьезную попытку сделал в 
середине столетия Филипп Македонский: на то он был основателем названных в 
честь него, впоследствии столь знаменитых Филиппов, и в качестве потомка 
Геракла имел руку в основанных последним олимпийских играх. Действительно, он 
после Херонеи велел соорудить в Олимпии капище, "Филиппей", с драгоценными 
статуями, изображавшими и его, и его семью, и распорядился, чтобы в процессиях 
его кумир следовал за кумирами олимпийских богов. Но это не было еще апофеозом 
и к его Македонии не относилось; там он по-прежнему жил, пил и напивался со 
своими приближенными, почти как равный с равными. 
Решающий шаг был сделан его сыном, Александром Великим; после своих сказочных 
побед он потребовал божеских почестей не только от отдельных городов – а был он 
ведь основателем и, стало быть, героем-ктистом тридцати слишком Александрий, 
которые вряд ли стали дожидаться его смерти, чтобы почтить его как такового – 
но и от главных греческих общин, а также и от своих приближенных. Причины этого 
образа действий для нас поныне загадочны. Был ли он актом глубокой политической 
мудрости, подсказанным ему желанием объединить его разнообразных подданных под 
знаком единой, хотя бы и кощунственной религии? Или простым сумасбродством, в 
котором выразилось его опьянение собственными успехами? Или он был ему внушен 
населением отвоеванной у персидского царя области, где "подобно иудеям, и 
другие порабощенные народы мечтали об идеальном царе-боге, имеющем вернуть 
своему племени и всему миру желанное величие" (Группе) ? – отклик его 
требования встретили различный. 
В Афинах правящей македонствующей партии нетрудно было при угрюмом молчании 
друзей Демосфена добиться льстивого народного постановления; Спарте скорее 
удалось соблюсти свое достоинство в ее "лаконическом" декрете: "Если Александр 
желает быть богом, да будет он богом"; наибольшую стойкость, однако, обнаружили 
македонцы, как непосредственные приближенные загостившегося на чужбине царя, 
так и оставленный им в Македонии наместник Антипатр, наотрез отказавшийся 
признать высокомерные притязания своего повелителя. 
В одном историки, впрочем, довольно согласны между собою: как бы они ни 
объяснял