психику самого Александра – в его почине они признают попытку 
ориентализации греческой религии. Предшествовавший в самой Греции культ 
героев-ктистов и спасителей дал только внешнюю зацепку; сама идея живого 
царя-бога была восточного происхождения. 
§33
Мы встречаем ее в двух различных формах в обеих главных частях монархии 
Ахеменидов – ярче всего в Египте, в более смягченном виде в Персии. Там, в 
Египте, божественность властителя принадлежит к исконным догматам. 
"Только в двух пунктах царь отличается от настоящих богов: в то время как Ра, 
Осирис или Тот носят эпитет "великих богов", фараон при жизни довольствуется 
титулом "благого бога" и лишь после смерти получает также и тот другой эпитет. 
А во-вторых, он при жизни, по крайней мере, в более раннее время, еще не 
пользуется настоящим культом с храмами, жертвоприношениями и жрецами" (Эрман). 
Эта последняя оговорка, однако, не имеет для нас значения, так как Птолемеи 
примыкают, конечно, к поздним периодам египетской религиозности. 
На помощь догмату приходила легенда. Полагали, что когда новая царица "сидела в 
красоте своего дома", к ней являлся в образе ее мужа величайший бог местности. 
Она просыпалась от окружающего его благовония и улыбалась ему. Тогда он 
приближался к ней в своем настоящем виде, и она ликовала по поводу его красоты. 
Он "делал с ней все, что ему угодно было" и затем покидал ее с обещанием, что 
она родит сына, который будет царем Египта. Таким образом, фараон был 
действительно "сыном Ра", как он официально назывался, и Александр Великий 
принял только наследие своих египетских предшественников, поощряя легенду о 
навещении его матери Олимпиады Зевсом-Амоном, т.е. этим самым Амоном-Ра. 
Что касается Персии, то ее царь, по мнению греков, тоже был богом: 
Бога ты женой у персов, бога матерью слывешь, 
обращается хор у Эсхила к царице-вдове, супруге покойного Дария и матери 
Ксеркса – "бога дочерью", прибавил бы он, вероятно, если бы знал, что его 
героиня была Атоссой, дочерью Кира. Подлинные персидские грамоты не подтвердили 
этой греческой теории: "подобно царям Вавилона и Ассура и персидские не были 
пребывающими на земле богами наподобие фараонов" (Эд. Мейер). Теория эта была, 
вероятно, заключением из того чрезмерного, по греческим представлениям, почета, 
которым персы окружали своего владыку, и прежде всего, из его внешнего знака, 
так называемой "проскинезы", т.е. обычая падать ниц при встрече с ним. Это-то и 
было то, в чем Александр пожелал быть преемником побежденного монарха и чем он 
возбудил наибольшее возмущение у своих македонских подданных: проскинеза 
считалась символом обожествления. 
При диадохах наступил период лучшего ознакомления с нравами народов Востока; 
поэтому неудивительно, что настоящий апофеоз возник не на персидской, а на 
египетской почве. Все же не сразу: непосредственные преемники Александра 
слишком живо помнили свое собственное возмущение притязательностью своего царя, 
чтобы последовать его примеру. С их стороны мы поэтому никаких попыток в этом 
направлении не встречаем. Правда, они все были основателями городов и поэтому 
кандидатами в герои-ктисты всех этих Кассандрий, Лисимахий, Антигоний, 
Деметриад, Селевкий и Птолемаид; про некоторых мы знаем даже, что они пожелали 
при жизни предварить свою героизацию. Но это были муниципальные культы, 
державшиеся более или менее старинных греческих рамок; государственная религия 
ими затронута не была. 
Драгоценное тело умершего в Вавилоне Александра досталось Птолемею I; трудно 
сомневаться в том, что он с самого начала имел в виду похоронить его в 
Александрии, но для этого нужно было, чтобы этот еще только строившийся город 
принял более или менее готовый вид и, главное, чтобы был окончен величественный 
храм-памятник, который Птолемей сооружал в честь своего покойного полководца и 
царя. Его тело было поэтому временно похоронено в Мемфисе, и Птолемей успел 
умереть, не исполнив своего намерения. Исполнить его пришлось его сыну и 
наследнику, Птолемею II, тогда еще не Филадельфу; но если династический интерес 
и заставлял его внимательно относиться к памяти основателя эллинистического 
Египта, то личный интерес еще более привязывал его к тому, через которого 
египетский венец достался ему самому. 
Птолемей I еще при жизни получил от благодарных родосцев, которым он помогал в 
их героической обороне против Деметрия Градоосаждателя, почетное прозвище 
Спасителя (Soter); оно и осталось за ним. Его наследник не был его старшим 
сыном: своим престолом он был обязан той любви, которую его отец питал к своей 
второй жене, его матери Беренике. Вполне понятно поэтому, что он учредил в 
Александрии и их культ рядом с культом царя-основателя, и притом их обоих как 
"царей-спасителей" (theoi Soteres). Все же это был культ мертвых; до полной 
египтизации было далеко. 
Но тот же Птолемей II вторым браком был женат, согласно египетским обычаям, на 
своей родной сестре, тогда уже пожилой Арсиное; по ее смерти он и ей, как 
дочери обоготворенных Сотеров, посвятил храм (или придел) под культовым 
прозвищем "богини братолюбицы" (thea Philadelphos). И это еще не нарушало 
традиции. Но сестра незаметно притягивала к себе и брата: египетские воззрения, 
как мы видели, этому благоприятствовали, сам царь вряд ли особенно противился – 
мало-помалу храм "богини Филадельфы" превратился, еще при жизни царя-участника, 
в храм "богов Адельфов". Свершилось роковое для западной культуры событие: 
кощунственная идея царя-бога была принята в греческую религию. Остальное пошло 
уже гладко: за "богами (Фил)адельфами" последовала при третьем Птолемее чета 
"богов-Эвергетов", за ней "богов-филопаторов" и т.д. О титулатуре дает нам 
представление начало розеттской надписи – той самой, которая послужила нам 
ключом для разрешения проблемы иероглифов: "В правление молодого, принявшего 
венец от отца, владыки венцов, великославного, установившего Египет