еятельность мы 
встречаем и у героев, и ее мы, как не определяющую их основного характера, 
оставляем в стороне. Из тех же двух противоречащих друг другу основных 
представлений о душе развиваются два представления о герое, столь же резко друг 
другу противоречащие: это, выражаясь по-нашему, герой-святой и герой-упырь. О 
первом была речь в предыдущем; поговорим и о втором. 
Мы не будем удивлены, прежде всего, убедившись, что представление о нем 
развивается преимущественно на низах общества; здесь оно становится даже 
преобладающим. Гиппократ в своем замечательном по широте взглядов сочинении "О 
священной болезни" борется с предрассудками людей, воображающих, что 
болезненное состояние души, заставляющее людей вскакивать по ночам с постели, – 
последствие "наваждения героев". Полемику в другом роде имеем мы у баснописца 
Бабрия, писавшего в самую эпоху расцвета магии и вампиризма: у него герой 
является во сне своему почитателю: "О благе моли ты богов, мы же посылаем 
только зло; поэтому, если тебе понадобится зло, обращайся смело к нам: зол мы 
пошлем тебе много, даже если ты попросишь только об одном". Шутливая греческая 
поговорка, которой человек отклонял от себя подозрение в злом умысле – "я не из 
этих героев" – тоже свидетельствует о наличности класса принципиально, так 
сказать, злых героев. Интересно присмотреться к их деятельности – причем мы, 
повторяю, оставляем в стороне наказания, посылаемые добрыми героями за 
понесенные ими оскорбления – героя Анагира, например, за порубку его священной 
рощи – которое обыкновенно с нею смешивают. 
В южноиталийском городе Темесе стало одно время появляться по ночам страшное 
существо, все черное и облаченное в волчью шкуру: бросаясь на прохожих, оно 
душило их до смерти. Никакие меры не помогали, стали уже помышлять о том, чтобы 
покинуть всей общиной нечистое место. Все же решили предварительно вопросить 
дельфийский оракул. Оракул ответил, что чудовище – дух некоего Ликаса, 
забредшего некогда в Темесу, совершившего здесь насилие над девушкой и за это 
убитого возмущенными жителями. Он ответил далее, что этот Ликас успокоится не 
раньше, чем ему, как герою, будет воздвигнуто капище и ежегодно отдаваема самая 
прекрасная девушка в городе. После этого прошло несколько лет; ночные нападения 
прекратились, темесейцы могли оставаться в своем городе, но и ужасный ежегодный 
выкуп уплачивался исправно. Но вот в 170 г. в Темесу пожаловал некто Евфим, 
уроженец соседних италийских Локров, на обратном пути из Олимпии, где он 
победил в кулачном бою; это было как раз тогда, когда новая жертва в капище 
Ликаса ждала своего мучителя. Захотелось ему проведать этого "темесейского 
героя"; он дал себя отвести в капище. Вид несчастной девушки внушил ему и 
сострадание, и любовь: он дождался ночи, – и когда "герой" пришел, он был 
неприятно поражен, увидев перед собой вместо обычной легкой и сладкой добычи – 
кулачного бойца. Но Евфим не дал ему опомниться: вступив с ним немедленно в бой,
 он выгнал его из храма, преследовал до взморья и загнал наконец в святую 
пучину, обезвреживающую всякую нечисть. Тогда он вернулся, отпраздновал свадьбу 
с освобожденной красавицей и жил с ней счастливо до глубокой старости; а затем 
он, не изведав смерти, и сам стал героем. 
Нетрудно узнать в этой красивой сказке храмовую легенду ("ареталогию"), 
прикрепленную к капищу героя Евфима; возможно, что ее возникновение было 
отчасти обусловлено и соперничеством между Темесой с ее злым и Локрами с их 
добрым героем. Но поражает нас здесь роль Дельфов – не потому, чтобы мы верили 
в ее историчность, нет, мы берем из легенды только то, что мы вправе от нее 
требовать: факт, что народная совесть могла приписать "общему очагу Эллады" 
установление такой безнравственной службы. Для его объяснения возьмем другой 
пример: он касается вышеупомянутого "последнего героя", Клеомеда из Астипалеи. 
Он тоже, подобно Евфиму, был кулачным бойцом, но ему не повезло: участвуя в 
олимпийских играх в 496 г., он неправильным ударом убил своего противника, 
вследствие чего венок ему присужден не был. Вернувшись на родину с позором 
вместо ожидаемой чести, он обезумел и опрокинул столб, на котором держался 
потолок местной школы. Потолок обрушился и похоронил под собою учившихся детей. 
Преследуемый разгневанными гражданами, убийца бросился в храм Афины и, увидев в 
нем пустой ларец, спрятался в нем, захлопнув крышку над собой. Преследующие 
стали открывать ларец; это им долго не удавалось; когда же, наконец, под их 
руками крышка отскочила, в ларце не оказалось никого. Удивленные граждане 
сообщили в Дельфы о таинственном исчезновении преступника; им было, однако, 
отвечено: 
Астипалеец отсель Клеомед – из героев последний. 
Жертвами чтите его: непричастен он смертной уж доле. 
И пришлось астипалейцам соорудить капище тому, которого они хотели побить 
камнями. 
Это уже не сказка, а быль; тем более напрашивается вопрос: что это за странный 
носитель "подземной благодати"? Нечестивый убийца невинных детей, в лучшем 
случае – невменяемый безумец: на какие благочестивые мысли может навести культ 
такого человека? Действительно, враги античной религии из лагеря и вольнодумцев,
 и христиан, не упустили этого примера. – Мы можем догадываться, что именно 
нравственная сомнительность этого героя подсказала Дельфам мысль о том, чтобы 
замкнуть героев вообще; но что же ответили бы они, если бы их спросить о 
причине этой странной героизации? 
Я думаю, вот что. "Дарованная нам вещая сила дает нам возможность установить 
возведение того или другого покойника в сонм героев и, таким образом, наделение 
его превосходящим могуществом; но причина этого возведения – тайна самих богов. 
Считаясь с этим, мы отвечаем на вопросы людей, что им следует сделать для того, 
чтобы новообъявленная сила стала для них если не благотворной, то как можно 
менее злотворной: все наши ответы направлены на то, чтобы людям было "лучше"; а 
лучшим является меньшее из двух зол". Во всяком случае, приведенные примеры 
доказывают скорее искренность