риковывает их взоры и лежащий поверх спускающихся с ложа тканей 
кумир: 
Сам же какой ненаглядный лежит на серебряном ложе, 
Пухом весенним как раз золотя молодые ланиты, 
Трижды любимый Адонис, и в мраке Аида любимый. 
То же скажет вскоре затем и певица богослужебного гимна: 
Лет жениху восемнадцать, поди – девятнадцать, не больше: 
Пух золотой на устах, молодое не колет лобзанье. 
Само ложе – высокое, из черного дерева с золотыми и серебряными украшениями; 
ножки облицованы барельефами из слоновой кости, изображающими похищение 
молодого Ганимеда орлом, этот чудный символ тоски "вверх, вверх!", так хорошо 
переданной Гете в его дифирамбе об этом отроке. Чувствовала ли ее и наша 
певица? 
Что тут эбена, что злата! Орлы же из кости слоновой 
Зевсу-Крониду несут виночерпия в высь молодого. 
Сверху – порфира ковров; они сна беспробудного мягче. 
С гордостью скажет Милет и на Самосе пастырь загонов: 
"Нашей работой твое изукрашено ложе, Адонис!"* 
Ложе Киприде – одно, а Адонису-свету – другое. 
Перед ложами – столы с угощениями для блаженной четы: 
Все здесь лежит на столах, что в ветвях плодоносных поспело; 
Садики нежные тут же в серебряных вижу корзинках; 
Тут же в сосудах златых благовоний сирийских услада; 
Тут же печенья манят – на листах их пекут мастерицы, 
Сок многовидных цветов к белоснежной муке прибавляя; 
В меде ее ж разведя, иль в елее густом, налепили 
Птичек пекарки для вас и зверьков всевозможных подобья. 
* Т.е. милетские мастерицы сделали ковры из самосской шерсти. 
Тут наше внимание привлекают особенно упомянутые "садики" Адониса – это их 
техническое имя – в серебряных корзиночках, характерная принадлежность именно 
нашего праздника. Принято было украшать ложе Адониса быстро взращенными цветами 
и злаками – это достигалось, вероятно, тем, что их поливали вином вместо воды – 
которые, разумеется, так же быстро и вяли, не дав плодов: символ скоротечности 
жизни самого Адониса. Можно при этом вспомнить слова из вавилонского гимна 
Таммузу: "ты – зародыш, не принесший плода в поле" и т.д. 
И наконец, сама беседка, осеняющая эту красивую сцену. И здесь, согласно 
эллинскому вкусу, природа украшена искусством, приличествующими скульптурными 
изображениями: 
Ложа – в зеленой беседке; анис (?) ее кроет приятный. 
В ней средь листвы над четою младенцы-эроты летают, 
Точно птенцы-соловьи, что пытают на дереве смело 
Крылышек силу растущих и с ветки на ветку порхают. 
В Александрии, как вероятно и везде, где праздник Адониса приходился в жаркую 
пору года – день горя следовал за днем радости; последний, поэтому, представлял 
не воссоединение любящей четы, а ее блаженную жизнь до разлуки. Поэтому и 
особенной литургической службы не было: народ приходил посмотреть на беседку и 
уходил, и только певицы сменяли друг друга у лож, состязаясь из-за награды, 
назначенной для лучшей. Нашим мещанкам посчастливилось: как раз после их 
прихода очередь дошла до прошлогодней победительницы. После принятого призыва 
богини она продолжает: 
Видишь, сколь дивным тебе с вечноструйного волн Ахеронта 
В месяц двенадцатый днесь возвращают Адониса Оры... 
Относящиеся к описанию лож и беседки стихи мы уже привели; заключение же гимна 
следующее: 
Радуйся ныне, Киприда, общению радуйся мужа! 
Завтра ж с росой предрассветной мы города стогны покинем 
И понесем вас толпой, где у берега волны бушуют. 
Волосы там распустив, расстегнув выше пояса платье, 
Грудь обнажим мы свою и печальную песню затянем. 
Милый Адонис, сюда приходить и в Аид возвращаться 
Силу имеешь один среди всех ты блаженных героев... 
Радуйся, милый Адонис, и нам будь приход твой на радость! 
Милостив будь к нам и ныне, Адонис, и впредь; дружелюбно 
Приняли ныне тебя мы, и примем, когда ты вернешься. 
Праздник Адоний, значит, по крайней мере двухдневный – но, конечно, ничто не 
мешает предположить, что драгоценное сооружение, описанное нами, не на один 
только день было рассчитано, и что мы только случайно вместе с нашими мещанками 
попали на последний. Как бы то ни было, "завтра" предстоит праздник разлуки, а 
с ним и плач по Адонисе, тот самый плач, который мы имели в виду выше, приводя 
относящиеся к нему отрывки Сафо и Праксиллы. 
Как видит читатель, и эти эллинистические Адонии не имели мистического 
характера: все, кому угодно, смотрят на беседку блаженной четы, все слышат 
посвященный ей гимн, все "толпой" выйдут завтра на морской берег – почему 
именно туда, мы не знаем – оплакивать ее разлуку. И радость, и плач имеют 
только симпатическое значение: залогом воскресения также и чествующих обряды 
Адоний не служили, почему мы никогда не слышим о "мистах Адониса" наподобие 
мистов Деметры, Аттиса или Исиды. Благочестивые люди приходили на праздник 
Адониса и уходили с него, прощаясь с ним так, как это делают наши мещанки. 
Все же для оценки религии эллинизма и этот государственный праздник Адониса 
имеет свое значение, так же, как и мистерии Деметры, Аттиса и Исиды. Об этом 
значении и придется теперь поговорить. 
§23
Оставим в стороне коренную разницу между культом Адониса, с одной стороны, и 
Аттиса и Сараписа, с другой – а именно ту, что первый не был мистическим, между 
тем как оба последних открывали свою завесу только для посвященных; ведь и по 
сю сторону завесы эти два культа представляли достаточно интересного для 
обыкновенных смертных. Возьмем то чувство, которое находило себе удовлетворение 
одинаково во всех трех – чувство "симпатии" в отношении божества, т.е. 
непосредственного переживания его судьбы. В чем заключалось его содержание? 
Я думаю, если читатель сравнит вышеприведенные выписки из "Сиракузянок" 
Феокрита с прочитанной им раньше (§9) из гимна Каллимаха в честь Деметры – он 
будет поражен сходством религиозного настроения. И здесь, и там та же 
повышенная участливость, тот же, можно сказать напрямик, религиозный 
сентиментализм. И именно вследст