а, носящая 
ее имя. Через десять месяцев кора дерева лопнула и выдала младенца – Адониса. 
Воспитанный пастухами, он и сам стал пастухом. Своей божественной красотой он 
покорил сердце самой Афродиты, и она сделала его своим товарищем и любимцем. 
Однажды он, однако, отправился на охоту. Исход был для него роковым; вепрь, 
встретившись с ним, ранил его в бедро, и он от этой раны умер. Безутешно было 
горе Афродиты; оплакав своего любимца, она спустилась за ним в преисподнюю и 
добилась его частичного возвращения себе. По решению Зевса, он отныне треть 
года должен был проводить в преисподней, треть с Афродитой, а треть, где 
захочет сам – но он, конечно, и эту треть подарил своей божественной подруге. 
Из Кипра культ Адониса рано проник в Грецию как колониальную, так и коренную. 
Самым ранним свидетельством о нем мы обязаны Сафо (VI в. до Р.X.); она сочиняла 
обрядовые песни для праздников Адониса, из которых нам сохранен маленький, но 
содержательный отрывок (пер. Вяч. Иванова): 
Что, Киприда, творить нам повелишь? 
Никнет Адонис! 
Бейте в перси, взрыдав, девы, по нем, 
Рвите хитоны! 
В пятом веке мы встречаем "Адонии" уже в Афинах; справляют их там плачем и 
жалобами суеверные женщины к великому неудовольствию властей – пришлый характер 
праздника живо чувствуется в этом к нему отношении представителей государства. 
Вообще, нигде в Греции до падения ее самостоятельности Адонии не получают 
официального характера: справляют их частные кружки вроде того, для которого 
Сафо писала свои богослужебные песни. И притом, преимущественно, если не 
исключительно, кружки женщин: вторая после Сафо даровитая стихотворица греков, 
Праксилла, тоже писала адонические песни, и нам из них тоже сохранен отрывок – 
наивный плач умирающего Адониса: 
Бросить я должен красу над красами, лучистое солнце, 
Бросить алмазные звезды и лик благодатный Селены, 
Сочные бросить арбузы, и яблоки бросить, и груши... 
из которого мы заключаем, что в Греции праздник Адониса справлялся не весною, 
как в Вавилоне праздник Таммуза, а летом или ранней осенью. 
Но тот же культ – вряд ли из Финикии, а скорее, непосредственно из Вавилона – 
проник и в семитскую Анатолию, главным образом, в Лидию, и там существенным 
образом изменил местный миф и культ Великой Матери и Аттиса. Имена остались 
местные; но была введена одна подробность, сближающая Аттиса с Адонисом: его 
самооскопление было заменено смертью на охоте, и притом именно от поранения 
клыком вепря. В этом, действительно, отличие лидийского Аттиса от того 
фригийского, о котором была речь в предыдущей главе. И это проникновение должно 
было состояться в очень ранние времена; оно успело повлиять на легенду о 
лидийских царях и создать тот ее вариант, который мы знаем, благодаря пересказу 
Геродота (136 сл.). Здесь Аттис (правда, с правописанием Atys, не изменяющим 
дела) является сыном царя Креза, и гибнет он от руки Адраста ("Неизбежного", т.
е. бога смерти) во время охоты на вепря. 
Но это мимоходом; не в первый раз мы встречаем слияние Афродиты с Великой 
Матерью. Возвращаемся к настоящему Адонису. Мы проследили его судьбу в древнем 
Вавилоне, в семитской Сирии и в Греции эпохи независимости; теперь перед нами 
последний и главный для нас вопрос: роль культа Адониса и Афродиты в религии 
эллинизма. 
§22
Она именно такая, какой мы ее ожидаем при греко-восточном характере этого 
эллинизма: Адонис, не допущенный до тех пор в греческий пантеон, принимается в 
него теперь, его культ из частного становится государственным. Доказательств мы 
ищем прежде всего в царстве Селевкидов, взрастившем во времена оны религию 
Адониса и передавшем ее собственной Греции. К сожалению, оно мало дает о себе 
знать в нашей литературе; жаль, что не сохранилось почти ничего от придворного 
поэта Селевкидов, от Эвфориона! С другой стороны, мы знаем эллинизаторские 
тенденции Селевкидов, их нелюбовь ко всему варварскому, особенно в религии. Но 
культ Адониса был достаточно эллинизован своим долгим сожительством с эллинской 
Афродитой: в этой греческой – уж, конечно, не финикийской, – форме его можно 
было принять в цикл государственных культов. И действительно, он был принят; мы 
заключаем это, правда, из очень немногословного свидетельства, оно состоит 
буквально из одного только слова, но это слово вполне доказательно. Это – имя 
месяца Adonisios в Селевкии – неизвестно, какой, но, конечно, основанный 
Селевкидами. Прошу отметить форму – Adonisios, не Adonios; отсюда видно, что 
чествовался греческий Адонис, а не семитский Адон. 
Этого мало; ничего не поделаешь. Красноречивее наши источники для третьего из 
греко-восточных царств, для птолемеевского Египта – точнее говоря, один 
источник, но зато первостепенный, – лучший поэт эллинизма, Феокрит. Он навестил 
Александрию в правление Птолемея II Филадельфа, в 60-е годы III века, был 
свидетелем праздника Адониса, справленного царицей Арсиноей в ее дворце – 
праздника царского, прошу отметить, а стало быть, при тогдашней форме правления,
 государственного – и описал виденное им в одной из своих прелестнейших идиллий,
 в "Сиракузянках". Описал он его в форме драматической: две землячки поэта, 
поселившиеся в Александрии сиракузские мещанки, приходят посмотреть на праздник.
 С трудом протиснувшись через толпу, они входят во двор царских хором; их 
взорам представляется открытая спереди зеленая беседка, в ней два серебряных 
ложа, на одном лежит кумир Адониса, на другом кумир Афродиты. Деловитые хозяйки,
 они обращают свое внимание первым делом на расписные материи, которыми устланы 
ложа: 
Что за ткачихи, Афина, покровы им эти соткали! 
Чья им искусная кисть создала этих образов* прелесть: 
Ведь, что живые стоят, что живые, гуляют по ткани. 
Скажешь, с душою они: нет на свете мудрей человека! 
* Т.е. писанные красками образцы, по которым ткали.
Потом лишь