ке, ограничивается немногими строками у Тацита, Арнобия и 
еще географа Стефана Византийского. Что его сочинение без остатка погибло, это 
нас не удивляет – такова была участь всех богословских сочинений "язычества". 
Но что и память о нем почти угасла, это скорее может нас поразить. С этим, 
однако, приходится мириться: его дело зато оказалось очень живучим. 
Присмотримся к нему, насколько это дозволяет завеса "Аттисовых таинств". 
§14
Великая Матерь прежде всего и везде – горная богиня; в этом ее первоначальное 
значение. И ее праздник везде и всегда – весенний праздник. Теперь представим 
себе, что такое весна на горе, и исконный смысл таинств Матери на почве религии 
природы станет нам понятным. Здесь, на горе, грознее, чем где-либо, бушуют бури 
равноденствия, громче, чем где-либо, раздается безумящий свист, вой и рев 
южного ветра, несущего с собой вместе с тем душистую влагу теплого моря и этим 
наполняющего душу сладким чаянием какого-то неведомого блаженства. Из этих двух 
чувств, безумия и чаяния, рождается основное состояние для мистического 
воспринимания божества – экстаз. 
Да, это царица гор, Великая Матерь, разъезжает по своему царству в 
сопровождении своей шумной свиты под звуки ее кимвалов, тимпанов и флейт; это 
ее львы оглашают гору своим рычанием – не забудем, что мы в Азии – это они 
запускают свои когти в дрожащую плоть своей любимой добычи, дикого тура, чтобы 
отведать его горячей крови. Блажен, кто может душой приобщиться к ее блаженной 
свите! Путь указуют мистерии Великой Матери; они родственны мистериям Диониса, 
особенно же его фракийского двойника, Сабазия, почему и сливаются с ними очень 
легко. Великая Матерь сопоставляется с Сабазием; для какого общего действия? 
Почем нам знать! Греки, и среди них афиняне, поддерживали оживленные сношения и 
с фригийцами, и с фракийцами; частные религиозные кружки, уже начиная с V в., 
принимают их таинства, возбуждая этим насмешки не только комедии, но и 
серьезных государственных деятелей, вроде Демосфена, не упустившего случая 
уязвить своего противника Эсхина двусмысленной ролью его матери в 
распространении двусмысленных оргий фрако-фригийских божеств. 
А там, в недоступной глуби Фригии, таинства Матери справлялись с жестокой, 
кровавой обрядностью. Не в виде ласковой женщины с символом плодородия 
изображалась горная Матерь: ее кумиром был черный камень, хранимый в пещерном 
храме ее горы. И экстаз участников ее весеннего праздника принимал грозный вид 
исступления: острыми камнями, черепками, ножами они наносили раны друг другу и 
себе и в крайнем разгаре страсти доходили до самооскопления. Это было 
симпатическим чествованием любимца богини, Аттиса, впервые принесшего ей эту 
неслыханную жертву... Что это значит? Пытались объяснить это странное 
извращение религиозного чувства на почве религии природы: так и растительность 
гибнет перед зимней стужей. 
– Но ведь праздник справлялся весной? 
– Ну, значит, перед летней засухой: мы ведь на юге. 
– Это было бы смертью; но при чем тут самооскопление? 
– Так и растительность летом гибнет в цвету, не давши плодов. 
– Ну, нет, простите: если бы она погибала до принесения плодов, то она и 
продолжаться бы не могла. Нет, на почве религии природы загадка неразрешима; ее 
смысл должен быть иной. А какой, это, думается мне, укажет нам девиз 
позднейшего герметизма: "да познает мыслящий человек самого себя, что он 
бессмертен, и что причина смерти – любовь". Любовь продолжает жизнь в породе, 
обрекая смерти особь: если хочешь остаться лично бессмертным, не уделяй породе 
данной тебе искры жизни. 
Глава IV
ИСИДА
§16
Прошли те времена наивной и восхищенной веры, когда люди искали в замкнутой 
долине Нила таинственных истоков мистицизма, ревниво охраняемых молчаливой 
кастой жрецов и лишь путем посвящения или предательства ставших уделом также и 
чужеземных гостей. Чем более разбирались древние записи, смущавшие и 
подстрекавшие фантазию сторонних зрителей загадочностью своих прихотливых 
письмен, тем более трезвого, холодного света проливалось на сущность египетской 
религии. Развеялись соблазнительные и жуткие призраки египетской ночи; то, что 
нам показал ворвавшийся свет еще только утреннего солнца, оказалось довольно 
бесцветным, житейско-практическим, убогим богопониманием, вряд ли даже 
составлявшим предмет тайного учения. С одной стороны, неопределенные и 
малоотличимые друг от друга местные божества, произвольно сплетаемые в троицы 
или девятерицы по тоже местным соображениям соседства, – божества, награждающие 
своих поклонников и карающих своих врагов; с другой – ряд других с 
определенными функциями, управляющих путями солнца или нарастанием Нила и 
принципиально недоступных просьбам и угрозам людей. 
Что могла дать эта религия ищущей душе чужеземных народов и особенно греков? То,
 что она им действительно дала: почти ничего. Уже одно то, что Египет 
представлял себе небо женским и землю мужским началом, делало понимание его 
религии природы невозможным для эллина с его исконным и основным дуализмом 
оплодотворяющего неба и оплодотворяемой матери-земли. Вольно было Геродоту – с 
доверчивостью любознательного ребенка прислушивавшегося к рассказам не очень 
сведущих, как оказалось, толмачей – объявлять чуть ли не весь греческий Олимп 
сколком с египетского пантеона; на самом деле общение Эллады с негостеприимной 
страной фараонов дало ей папирус и другие полезные товары, но не откровения о 
богах и религиозных началах мироздания. Ра и Птах, Нейт и Себек так и остались 
у себя дома. 
Одно только божество, выделяясь из их среды, оплодотворило греческую 
религиозную интуицию – правда, лишь после того, как оно само было оплодотворено 
ею; это то, которое мы и поныне называем его эллинизованным именем, не будучи в 
состоянии произнести его исконно-египетского – Исида. Она, в то же время, 
единственная, о которой имеется настоящий миф, а не только мифообразная 
формула; правда, связным пересказом этого мифа мы опять-таки обязаны греку 
Плутарху, между тем как Египет