верных под угрозой их уничтожения. Не в том 
он, что правоверные всегда готовы начать священную войну — джихад — против 
неверных. То и другое не раз случалось в истории, но не в этом суть. Суть в том,
 что правоверные всегда отчетливо ощущают свое превосходство над неверными, что 
это превосходство с самого возникновения ислама фиксировалось на 
государственном уровне (мусульманин платит более легкие налоги и освобожден от 
подушной подати, джизии), что выше всего ценится принадлежность человека к умме,
 что неверный всегда рассматривается в мусульманском государстве как не вполне 
равноправный, причем это особенно заметно на примере тех судебных казусов, 
когда перед мусульманским судьей-кади предстают в качестве тяжущихся
    
    сторон мусульманин и немусульманин. Впитанное веками и опирающееся на всю 
толщу религиозно-культурной традиции, такого рода высокомерное чувство 
превосходства и нетерпимости к неверным — одна из важнейших и наиболее значимых 
характерных черт ислама. Это чувство совершенства образа жизни в сочетании с 
всеобщностью и всесторонностью ислама, опутывавшего общество наподобие густой 
паутины, всегда было залогом крайнего консерватизма н конформизма мусульман, 
чуть ли не ежечасно (вспомним об обязательной ежедневной пятикратной молитве!) 
призванных подтверждать свое религиозное рвение. Естественно, что все это не 
могло не отразиться не только на нормах поведения н ценностных ориентациях всех 
тех, кто с гордостью всегда причислял себя к умме, но и в конечном счете на 
психике людей, точнее, на их социальной психологии.
    Ощущая себя членом наиболее совершенно организованного социума, подданным 
исламского государства, во главе которого стоит сакрализованный правитель, 
мусульманин был не только надежным слугой Аллаха и ревностным правоверным, но и 
той силой, на которую Аллах и правитель всегда могут положиться. Отсюда — 
неслыханная внутренняя прочность и сила ислама н мусульманских государств. Если 
не считать Ирана, то во всем остальном исламском мире массовые движения обычно 
никогда не были прямо направлены против власти, власть имущих; они, как правило,
 принимали характер сектантских движений. Это и понятно: восставшие выступали 
не против ислама н исламского правителя, но за то понимание ислама, которое 
предавлялось им наиболее верным и за которое они готовы были поэтому сражаться 
со всем присущим воинам ислама фанатизмом. Авторитет же сакрализованной власти 
как принцип оставался при этом незыблемым, что, помимо прочего, было гарантом 
внутренней силы исламских государств, залогом их внутренней прочности.
    Особый случай — шиитский Иран. Сакральность правителя здесь была 
минимальной именно в силу того, что, не будучи потомком пророка, этот правитель 
по строгой норме доктрины шиитов вообще не имел права возглавлять правоверных, 
быть их религиозным вождем. Соответственно в Иране Сформировалась несколько 
иная структура власти. Духовно-религиозный авторитет, представляемый группой 
наиболее уважаемых шиитских богословов-улемов (высший их разряд — аятоллы), 
обычно нарочито противопоставлялся светской власти. Это противопоставление вело 
к тому, что шиитское духовенство не только часто выступало в качестве оппозиции,
 но и нередко возглавляло те самые народные выступления, обилием которых Иран 
резко отличался среди других исламских стран. Это существенно ослабляло силу и 
эффективность админисграции -иранских шахов, делало шахский Иран—по сравнению, 
скажем, с султанской
    
    Турцией — более легкой добычей колониальных держав. Однако такая ситуация 
ни в коей мере не ослабляла внутреннюю структуру страны, которая 
цементировалась щиитским исламом не менее прочно, чем в других мусульманских 
государствах, а в некоторых отношениях, видимо, и более крепко. Во всяком 
случае фанатизм воинов ислама у шиитов всегда отличался наиболее крайними 
формами, что хорошо видно на примере секты исманлитов.
    И еще одно, что необходимо иметь в виду, кодь скоро заходит речь о мире 
ислама, о вселенской умме и ее ревностных представителях. Мусульманин, строго 
воспитанный в жестком русле немногих, но обязательных правил н принципов жизни, 
редко сетует на свою долю. Не то чтобы он всегда был доволен состоянием своих 
дел или равнодушен к хорошо сознаваемой им социальной справедливости. Напротив, 
то и другое заботило его и нередко было причиной массовых движений, чаще всего 
под религиозно-сектантскими лозунгами, за выправление нарушенной привычной 
нормы жизни. Но, если норма соблюдается, он спокоен. В неторопливом ритме 
делает свое привычное дело и редко стремится к чему-то большему, тем более к 
новому и неизведанному, чуждому привычной норме и грозящему ее разрушить. 
Конечно, крестьянин консервативен везде, особенно на Востоке. Но в исламских 
обществах он консервативен вдвойне, ибо на консерватизм земледельца здесь 
накладывается жесткая норма ислама с его предельной нетерпимостью к отклонениям.
 Консерватизм и конформизм ислама, фатализм и фанатизм его ревнителей, 
сакрализованный статуй правителей и сила возглавляемого ими аппарата власти, 
внутренняя мощь и огромная сопротивляемость социума, мусульманской уммы,— все 
это реально действующие факторы, с которыми нельзя не считаться при анализе 
процесса трансформации исламских обществ в период колониализма.
    Сопротивление и приспособление традиционных исламских обществ в период 
колониализма
    Сопротивление и приспособление к изменяющимся обстоятельствам было общей 
нормой поведения Востока в годы активной колониальной экспансии. Однако 
характер и сила сопротивления, равно как адаптационные способности, т.е. умение 
и желание приспособиться к изменившимся обстоятельствам н извлечь из этого 
максимальную пользу для себя, были в разных страна