нию темпов цивилизацнонного развития, ни наращиванию 
мощи цивилизационно- го пласта в странах Юго-Восточной Азии. Словом, далеко не 
случайным следует считать то, что очень многие районы Юго-Восточной Азии — будь 
то север Бирмы, Лаос или острова Индонезии типа Сулавеси и Калимантана, наконец,
 Филиппины — вплоть до сравнительно недавнего времени находились на первобытном 
либо полупервобытном уровне, будучи лишь едва
     затронутыми влиянием внешней по отношению к ним цивилизации. И хотя на 
этом фоне выгодно выделялись более развитые районы типа Явы, Суматры, а также 
побережья Индокитая, общая картина цивилизационного освоения региона не 
становилась от этого чересчур радужной. В цивилизацнонном плане страны региона 
развивались за счет воздействия извне, не имея либо имея недостаточно 
собственных потенций для такого рода развития. В принципе это не столь уж 
необычная картина для истории. Очаговый характер возникновения и развития 
цивилизации с последующей экспансией ее вширь нормален и фиксируется с глубокой 
древности, что было показано, в частности, в первой части данной книги. Но из 
этой бесспорной посылки далеко не часто делаются необходимые выводы. Иногда 
выводы такого рода даже замалчиваются либо оспариваются под тем благозвучным 
пред логом, что подобная постановка проблемы принижает национальное достоинство 
тех или иных народов, например населения Африки южнее Сахары. Конечно, гораздо 
благозвучнее утверждение, что народы любого района мира сами все для себя 
создавали с глубокой древности, а не были в положении заимствовавших чужие 
достижения, в частности чужую цивилизацию. Но что делать, если дело обстояло 
именно так?! Переписывать историю, жертвуя истиной ради показного благозвучия? 
Что касается Юго-Восточной Азии, то здесь дело обстояло, как только что было 
упомянуто, именно так: основы цивилизации были получены извне и медленно, на 
протяжении долгих веков, с большими либо меньшими успехами они усваивались, а 
порой и утрачивались, как то весьма заметно в той же Индонезии. Теперь 
несколько слов о том, какие именно цивилизацнонные основы ус ваивались и как 
шел процесс усвоения, что он давал местным обществам. Индуизм был здесь 
древнейшим и во всяком случае общим почти для всех цивилизационным пластом, от 
Цейлона до Филиппин. Только, пожалуй, для Северного Вьетнама, с III в. до н. э. 
оказав шегося под сильным культурным воздействием Китая, следует сделать 
исключение: здесь заимствованным чуждым цивилизационным пластом, усваивавшимся 
на протяжении тысячелетий, было конфуцианство. Конфуцианство, как о том 
специально пойдет речь в интересующем нас плане ниже, при анализе 
взаимодействия традиционных структур народов Дальнего Востока и колониализма, 
имело ряд черт и признаков, которые способствовали созданию внутренне крепкой 
структуры, эффективно функционировавшей при сильном централизованном 
правительстве и не изменявшей свой стереотип существования при отсутствии 
сильной центральной власти, когда ее функции брали на себя социальные 
корпорации, внутренне также чрезвычайно прочные и основывавшиеся, _на_, .
железной дисциплине их членов. Что же касается индуизма, то его внутренняя
    
    прочность обусловливалась существованием системы каст, без .которой она 
исчезала. Каст нигде к востоку от Индии и Цейлона практически не было, отсюда и 
результат: индуистский пласт, несмотря на спорадическое усиление его значимости 
за счет новых мигрантов из Индии, быстро таял, мало что оставляя после себя. 
Буддийский пласт проник в Юго-Восточную Азию почти пэрал-лельно с индуистским и 
распространялся на той же территории. Но что показательно: если в Индии 
противостояние индуизма и буддизма в начале нашей эры завершилось сравнительно 
быстрым, полным и, что существенно, мирным поражением буддизма, то здесь было 
как раз наоборот: индуизм таял, а буддизм оставался, занимая его место. Что же 
было характерно для буддистского цивилизационного пласта, да к тому же 
наложенного на пусть таявший, но все же имевший место в прошлом индуистский? В 
нем оставались существенные элементы мировоззренческой культуры с ее установкой 
на поиски спасения вне феноменального мира и с ее культом этическо-кармиче-ской 
нормы. Эти элементы усиливались за счет наложения буддизма на индуизм (они были 
общими для обеих доктрин), но из буддизма к ним прибавлялись принципы 
социального равенства и справедливости, близкие по духу к аналогичным 
представлениям первобытных эгалитарных обществ. Первобытность была для многих 
стран Юго-Восточной Азии и в 1 тысячелетии н. э. достаточно близка, а наложение 
на нее буддизма при таявшем кастовом антиэгалитарном индуизме приводило к 
усилению эгалитарных идей, в том числе н к социальной готовности обществ 
постоять за эти идеи в случае необходимости. Сильной 
административно-политической власти обычно не способствовали ни индуизм, ни 
буддизм (иное дело, как упоминалось, конфуцианство). И хотя порой в Индонезии 
возникали большие империи, такие, как Маджапахит, они, подобно тому, что имело 
место и в Индии, быстро гибли, не имея достаточного запаса внутренней прочности 
и активно поддерживавшей их социальной опоры. Несколько иначе, но в целом 
примерно так же обстояло дело с исламскими государствами. Мусульманство 
проникло в Юго-Восточную Азию поздно, хотя и распространилось там быстро. Но 
позднее проникновение, да еще не в виде завоевания, которое несло бы с собой 
готовую, веками складывавшуюся и потому хорошо институционализированную 
структуру власти, а в ходе культурной диффузии, не сумело заложить крепкий 
фундамент мусульманской цивилизации. Конечно, кое-что из нее пришло и 
укрепилось. Возникли султанаты — типично исламская форма политической 
администрации. Но все это было весьма поздним, вторичным, сырым и для 
институционализации требовало времени, не говоря уже о не слишком благоприятных 
природно-климатических условиях. Словом, исламский цивилизационный пласт
    здесь то?ке оказался ослабленным. Самое сильное в нем — принцип религиозно 
санкционированной политической власти — не сумело себя выр