ь управлять промышленной экономикой) и реальностью. 
Именно этот разрыв и вынуждено было заполнить государство.
    Почему восточное общество даже после длительного периода колониализма и 
радикальной внутренней трансформации всей структуры оказалось, как правило, не 
готовым к существованию в рамках капитализма, и в частности к необходимому для 
этого самоуправлению? Быть может, период колониализма оказался для этого все же 
недостаточным? Едва ли. Индия прожила в качестве британской колонии около двух 
веков, а Япония колонией не была вовсе. И хотя колониализм сыграл и не мог не 
сыграть своей роли, дело, видимо, все же не в этом. Возможно, сыграла роль сила 
сопротивления нововведениям? Безусловно, этот фактор нельзя не принимать во 
внимание, а кое-где, как в Иране, он активно действует и в наши дни. Но Иран 
все же крайний случай. А что же следует считать средним, типичным?
    Оставляя в стороне ту модель, которая связана с крайне низким исходным 
уровнем развития (это касается в первую очередь Тропической Африки, хотя и не 
только ее), обратим еще раз внимание на то, что процесс индустриализации 
опережал много более сложный процесс адаптации к вызванным им переменам в 
образе жизни людей. Конечно, некоторые--слои-местного населения в силу ряда
    
    объективных причин быстрее остальных заимствовали чужой опыт, получали 
европейское образование, необходимую профессионализацию, сближались с 
еврокапиталистическим стандартом (как правило, не теряя при этом связи с родной 
почвой и традициями). Это способствовало адаптации общества в целом, но 
ненамного: основная часть населения в большинстве стран Востока даже после 
деколонизации (а в ряде случаев после деколонизации и обретения 
самостоятельности в еще большей степени, нежели прежде) не только не была 
готова к необходимой адаптации, но и решительно выступала против этого.
    Здесь играло свою роль многое. Это и привычка, консервативный 
традиционализм крестьян; это и приверженность к собственным системам ценностей, 
апробированному веками образу жизни; это и противодействие нажиму извне, со 
стороны чужих, пытающихся навязать свою волю. На Востоке не знакомы с 
европейской демократией, не ощутили ее преимуществ, не приспособлены к правовым 
нормам, свободам, индивидуальным гарантиям европейского типа и не стремятся к 
ним, а то и активно не хотят иметь с ними что-либо общее. Здесь привыкли к 
иерархии и неравенству, к веками сложившимся стереотипам бытия, к давлению 
верхов, к всесилию власти. Пожалуй, именно в этой связи стоит еще раз напомнить 
о «поголовном рабстве». Теперь эта формула предстает пред нами не только как 
красочная метафора, символизирующая всесилие власти и государства. В гораздо 
большей степени она — символ слабости, неразвитости, зародышевого состояния 
гражданского общества, общества самостоятельных и ценящих свое достоинство, 
свои свободы индивидов. Может быть, мы вправе даже говорить о практически 
полном отсутствии на Востоке такого института, как общество (далеко не случайно 
в работе используется термин «социум»). Именно вместо общества и был феномен, 
именуемый «поголовным рабством».
    Речь идет не о рабстве в юридическом или экономическом смысле слова, а о 
социально-политическом и даже в еще большей степени о социально-психологическом 
феномене. Ленин писал в свое время, что никто не виновен в том, что родился 
рабом, однако раб, довольный своим положением, способен вызвать презрение и 
достоин называться холуем и хамом. И хотя эта формула относится к России, в ней 
заключен немалый смысл. Мржно к ней добавить и существенное для нашего случая 
пояснение: именно многовековые традиции Востока (Россия в этом плане — тоже 
Восток) создали ситуацию, при которой рабы — рабы с европейской точки зрения, т.
 е. лица, не ценящие свободы,— не только удовлетворены своим положением, но и, 
даже зная уже о существовании иных стандартов бытия, не желают отказываться от 
привычного образа жизни (имеющего, к слову, свои преимущества, особенно с точки 
зрения гарантированного обеспечения жизяенного минимума). Это я<сть то, что 
можно было бы
    
    назвать сервильным комплексом и что сыграло и все еще играет свою роль в 
истории Востока и, увы, в судьбах нашей страны.
    Иными словами, виноват не человек как таковой (тот, -кто удовлетворен 
положением раба или, скажем мягче, бесправного подданного) — виноват веками 
апробированный стиль жизни, строй, командно-административная система, при 
которой ведущая сила не народ, а государство. Народ же довольствуется тем, что 
имеет, более того, склонен обоготворять власть и неустанно благодарить ее за ее 
щедрые деяния. Эта привычка прошла через века, дошла до наших дней и во многом 
определяет современные стереотипы взаимоотношений на Востоке. В частности, это 
касается феномена обоготворения носителя высшей власти. Неважно, как он 
называется — королем, императором, президентом или лидером революции. Важно, 
что для традиционно ориентированных подданных он и сегодня является законным 
носителем власти, символом ее. Не имеет значения, как он пришел к власти с 
точки зрения принятых в Европе процедур — законно или нет, демократическим 
путем или иначе. Кто взял власть, •гот и достоин ее, тот и хозяин. А по 
отношению к хозяину все остальные — его слуги, если не рабы. И хотя понятие 
«раб» здесь соотносится не столько с полным бесправием, сколько именно с 
феноменом холуйства, само по себе все это далеко не безобидно, ибо отсутствие 
человеческого достоинства в европейском смысле этого слова играет весьма 
немаловажную роль в создании определенных социопсихологических установок, 
замедляющих процесс адаптации населения к еврокапиталистическому стандарту и 
даже препятствующих выработке таких личных качеств и личностных отношений, без 
которых упомянутая адаптация просто невозможно.
    Здесь уместно остановиться на восточном крестьянине как