олном 
объеме, включая не только конфуцианство, но и даосско-буддийский ее полюс со 
всей свойственной ему мистикой и магией, столь хорошо заметными на примере 
культа самого Мао.
    И все-таки, учитывая все сказанное, нельзя не видеть и другого: в ходе 
длительного и болезненного приспособления старого Китая к новым условиям 
существования в стране многое менялось. Новые, в том числе заимствованные извне 
институты, нормы, стереотипы поведения постепенно усваивались, пусть порой в 
весьма трансформированном виде. Менялась традиционная система образования, 
ориентированная теперь на европейские стандарты. Это влекло за собой изменения 
в образе жизни и мышления новых поколений грамотного и образованного слоя людей,
 по-прежнему традиционно управлявших страной. Развивались города, превращаясь в 
центры современной промышленности и культуры. Экономика Китая, несмотря на все 
потрясавшие ее войны и революции, деструктивные социальные катаклизмы и 
эксперименты, не только не разваливалась, но даже постепенно укреплялась, что 
во многом достигалось за счет упорства и трудолюбия, организованности и 
дисциплины, традиционной культуры труда населения. Развивалась инфраструктура 
современного типа. Словом, традиционно практичный и прагматичный Китай как бы 
интуитивно, порой вопреки его признанным лидерам, усваивал все то полезное, что 
могло пригодиться для последующего процветания страны. И пусть этот процесс 
усвоения был непоследовательным и противоречивым, пусть он то и дело встречал 
яростлоо сопротдомоппа как 60 стороны традиции, так н в лице экспериментаторов 
вроде Мао, тенденция все же ощущалась.
    234
    
    Словом, традиционный Китай не был, начиная с середины прошлого века, закрыт 
для перемен. Напротив, он, несмотря на мощный пласт традиционного фундамента, 
был открыт для трансформации, которая и составляла едва ли не главное 
внутреннее содержание развития страны за последние теперь уже почти полтора 
века. Но, в отличие от Японии, о которой пойдет речь дальше, Китай был не 
столько даже более сильно скован традицией, сколько был несколько по-другому 
ориентирован и ограничен ею. Сила государства и бюрократической власти, 
помноженная на века отработанной техники управления, опирающаяся на 
многотысячелетнюю общепризнанную традицию, не могла быть сломлена с легкостью, 
тем более что речь шла не столько о ломке одряхлевших институтов, сколько о 
крушении привычных стандартов бытия, о радикальной трансформации веками 
воспитывавшегося социального сознания. Неудивительно поэтому, что прагматичный 
Китай воспринимал, причем весьма избирательно, из потока нахлынувшего в страну 
нового именно то, что было ему наиболее близко и понятно, что хоть как-то 
вписывалось в хорошо знакомые ему нормы, порядки и ценности. Неудивительно и то,
 что все новое в китайских условиях привычно трансформировалось и 
приспосабливалось, обретая несколько иные формы, а порой и иное содержание, 
будь то промышленное развитие или идеи социализма.
    Существенно и еще одно важное обстоятельство. Китай не стал, да и не мог 
стать легкой добычей колониального капитала. Вовсе не случайно также и то, что 
в отличие от Индии эта страна оказалась не по зубам державам, включая и 
агрессивную Японию. Здесь вновь сказалась сила традиции: можно, иногда даже 
сравнительно лгко, завоевать империю, но практически невозможно быстро и с 
легкостью трансформировать ее. Китай не раз бывал завоеван — но при этом всегда 
оставался Китаем, тогда как завоеватели неизменно окитаивались. Практически это 
значит, что колониальные державы не могли рассчитывать на превращение Китая в 
колонию, в чем с наибольшей определенностью убедились японцы в 30—40-е годы 
нашего века. Но при всем том столетие колониальной экспансии не обошлось Китаю 
дешево. Конечно, страна многое получила за счет навязанных ей едва ли не силой 
идей и институтов и в конечном счете сама стала ориентироваться на европейские 
стандарты в экономическом н социально-политическом развитии. Однако все это шло 
не просто на фоне яростного внутреннего сопротивления традиционной структуры, а 
в условиях почти непрерывной борьбы, в том числе вооруженной, ослаблявшей Китай 
и то и дело вновь ввергавшей его в состояние глубокого кризиса.
    Все вышесказанное—от состояния перманентного кризиса, длившегося едва ли не 
столетие, до потрясших страну гигантских экспериментов -Мао, стоивших ей столь 
дорого,— было в некотором смысле той весьма высокой ценой, которую Китай был 
вынужден
    
    заплатить за процесс структурной трансформации и приспособления, 
болезненный, но жизненно необходимый ради самосохранения страны и народа в 
новых условиях существования. Что же касается внутренних потенций для подобного 
рода трансформации, то именно в Китае, как и во всей зоне ориентированной на 
Китай дальневосточной цивилизации, они реально существовали едва ли не в 
большей степени, чем в любом из друпах неевропейских регионов, не исключая, 
пожалуй, и Латинской Америки. Подробнее об их сути речь пойдет в следующей 
главе. Пока же весьма целесообразно продемонстрировать аналогичные и во многом 
родственные им потенции на примере соседней с Китаем и дочерней по отношению к 
нему в цивилизационном плане Японии.
    Феномен Японии
    То, что обошлось Китаю так дорого, Японией было достигнуто с завидной 
легкостью, причем оказалось для нее лишь неким стартовым уровнем, в довольно 
скором времени не просто превзойденным, но и оставленным далеко позади. Япония 
— единственная из неевропейских стран, чье развитие уже к рубежу XIX—XX вв