м всегда легко просматривалась все 
та же конфуцианская в основе идея: восставшие стремились к регенерации 
нарушенной кризисом нормы, т. е. в конечном счете к возрождению сильного 
централизованного государства, в котором традиционно управляли бы все те же 
ученые-конфуцианцы, знатоки великой мудрости древних, отстаивавшие генеральный 
для китайской цивилизации принцип социальной гармонии и справедливости с 
равенством жребия для каждого, кто обладает соответствующими потенциями и 
стремлениями.
    Охарактеризованный выше конфуцианский в своей основе 
религиозно-цивилизационный фундамент старого Китая во многом определял судьбы 
этой страны в XIX и тем более в XX в. Открытая для заимствований и даже 
достаточно охотно перенимавшая чужие идеи традиционная китайская мудрость имела 
тем не менее определенный предел, потолок заимствований, не говоря уже о 
практике переработки чужих идей до неузнаваемости. Выработанная веками, эта 
практика трансформации чуждого интеллектуального потенциала создала 
определенные стереотипы, сущность которых сводилась к тому, что перенимается 
прежде всего то, что как-то созвучно своему, привычному, и что может поэтому 
укрепить хорошо известное свое, придав ему новые возможности. Именно это было 
продемонстрировано в случае с тайпинами, а позже стало лозунгом в официальной 
политике самоусиления. Это же определило собой отношение к европейским идеям и 
институтам, от демократии и либерализма до социализма и коммунизма, после 
крушения империи.
    Идеи равенства и справедливости, поиск социальной гармонии и ориентация на 
стремящегося к ней, -ищущего его авторитетного лидера-мудреца—в крови китайский 
традиции. Очоода-с легко-стыо воспринятая Китаем идея революции с ее 
ориентацией на
    
    лозунги СуньЯт-сена; отсюда же и взлет влияния компартии во главе с Мао. 
Идея о ведущей роли государства и аппарата власти с его бюрократической 
иерархией—опять-таки в крови китайской традиции с ее неизменной ставкой на 
централизованное регулирование хозяйства. Именно это проявило себя во времена 
самоусиления, в годы успешных экспериментов гоминьдановского правительства до 
второй мировой войны, и, наконец, в период экспериментов Мао в КНР. Привычное 
отношение к частному предпринимательству как к поискам низменной выгоды, 
наносящим в конечном счете вред обществу в целом, определило и жалкое положение 
частного китайского капитала в годы самоусиления, и немногим лучший его статус 
в период власти гоминьдановцев, и тем более его ликвидацию при Мао. И еще одно: 
Китаем должны править мудрые правители, опирающиеся на хорошо знающих 
господствующую доктрину помощников. В свое время это были императоры с 
конфуцианскими чиновниками, рекрутировавшимися посредством системы экзаменов, а 
также многочисленными шэньши, составлявшими их опору на местах. При 
гоминьдановцах во главе страны встали лидеры этой партии, опиравшиеся на хорошо 
знакомых с теорией Сунь Ят-сена функционеров, включая и военных. При Мао их 
место заняли активисты КПК, получившие сводное наименование «ганьбу» (кадровые 
работники-профессионалы).
    В этой генеральной схеме, как то легко заметить, практически не было места 
тем институтам, которые не вписывались в традицию либо решительно противоречили 
ей. Нет слов, колониальный капитал немало сделал для того, чтобы разложить 
изнутри традиционную хозяйственную, а затем и социально-политическую структуру 
империи. Промышленное и торгово-экономическое развитие Китая в XX в. создало 
благоприятные условия для становления частного предпринимательства и 
проникновения в Китай соответствующих западных принципов и институтов. Однако 
приспособление мощной традиционной структуры к этим новшествам шло столь 
замедленными темпами и встречало столь яростное сопротивление (речь не только о 
восстании ихэтуаней, хотя оно говорит само за себя), что успехов в этом 
направлении было немного, даже несмотря на порой официальное поощрение со 
стороны государства, особенно гоминьдановского. Парадокс, но факт: те самые 
китайцы (хуацяо), которые во всей Юго-Восточной Азии, да и во многих других 
районах мира, вплоть до Америки, столь успешно проявляли себя на протяжении 
веков в качестве весьма динамичной и активной группы торговцев, а затем и 
удачливых предпринимателей, у себя дома оказывались совсем иными. И если 
задаться вопросом, что же им мешало, то ответ будет один: мощная 
государственная машина, т. е. бюрократический аппаг рат;—ицщившийья—на 
веками—апребировоппую копфуцианскую традицию.
    
    Формально эта традиция в XX в. уже как бы не признавалась, а китайский 
парламент вскоре после синьхайской революции даже принял на этот счет (правда, 
крайне мизерным большинством) официальное решение, отвергнув конфуцианство как 
государственную идеологию. Но реально традиция продолжала функционировать, 
время от времени даже весьма активно и демонстративно. Именно она лежала в 
основе поведения китайского крестьянства — того самого, которое накладывало 
наиболее заметный отпечаток на весь ход событий в Китае в первой половине XX в. 
и привело, в частности, к победе КПК. И когда весь мир с удивлением следил за 
гигантскими социальными экспериментами Мао, стремившегося вогнать огромную 
страну в коммунистическую казарму, в самом Китае все это воспринималось 
несколько иначе, ибо пусть не во всем, но в целом вписывалось в привычные нормы 
поиска социальной справедливости, государства высшей гармонии, управляемого 
обладающим харизматическим авторитетом великим мудрецом... Иными словами, 
традиция и здесь если формально и не вышла на передний план, то подспудно 
оказывала свое едва ли не решающее воздействие, причем традиция в ее