сируется подчас даже преобладающая роль нерабского труда в них. 
Подчеркивается, что феодализм на Востоке в средние века был иным, нежели в 
Европе, в частности, без помещиков с их барским хозяйством, даже кое-где без 
влиятельной наследственной аристократии, титулованной знати. Делаются еще 
некоторые уступки, смысл которых нередко сводится к тому, что ведущую роль 
государства в системе производства на Востоке вполне (40ЖНО было бы 
воспринимать как своеобразную модификацию феодализма («восточный феодализм», 
«государственный феодализм»).
    Следует заметить, что смягчение жесткой схемы, признание реалий, наличие 
многочисленных оговорок — все это в известной мере следствие дискуссий, 
свидетельство стремления преодолеть жесткость схемы вчерашнего дня, учесть ее 
критику, но при всем том обязательно сохранить единство всемирно-исторического 
процесса. Единство в том элементарном его смысле, что все известные истории 
общества в принципе должны были пройти в древности через один и тог же этап 
развития (рабовладельческая формация стоит заметить, что 
высококвалифицированные и признанные мировой наукой отечественные специалисты 
по Древнему Востоку во главе с И. М. Дьяконовым тмили на то, чтобы заменить 
одиозный термин «рабовладельческая» более нейтральным древняя», что 
справедливее, на мой взгляд, даже по отношению к античности, не говоря уже о 
Востоке), а в средние века — через другой (феодальная формация). Слабость этого 
нового и в принципе позитивного подхода, однако, не только в том, что он 
по-прежнему смазывает, затушевывает кардинальную разницу между европейской и 
неевропейскими структурами в древности и в средневековье; гораздо существеннее 
то, что в нем все еще выходит на передний план хотя и смягченная, но априорная 
презумпция: в древних обществах основное усилие следует уделять поиску рабов, 
рабовладельцев и их взаимоотношений, а в средневековых, напротив, стараться не 
замечать тех же рабов и рабовладельцев, но зато суметь объяснить все реальные 
отношения (как правило, такие же, что и в древности) с иных, теперь уже 
«феодальных» позиций.
    Как уже упоминалось, факт и его интерпретация тесно связаны между собой, но 
эта связь достаточно гибка в том смысле, что старая схема, восходящая к 
интерпретации фактов с позиций вчерашнего дня, долго продолжает господствовать 
в науке и тогда, когда новые факты настоятельно требуют иной интерпретации и 
новой схемы. Только что упоминавшаяся ситуация убедительно подтверждает 
закономерность подобного рода связи и к тому же еще раз напоминает, что в 
разных науках такого рода закономерность реализуется различно: в физике и 
технике — едва ли не автоматически и довольно быстро; в биологии подчас с 
драматическими коллизиями, но в конце концов тоже решительно и бесповоротно, а 
в общественных науках, и в частности в истории, пожалуй, всего труднее, что 
вполне понятно и объяснимо: интерпретация исторических фактов напрямую связана 
со столь деликатной сферой, как политика сегодняшнего дня. Но зато коль скоро 
этого требует именно политика, как о том уже шла речь в связи с феноменом 
развивающегося мира, то это означает, что перемены назрели и в нашей сфере 
науки. И это сегодня понимают практически все. Но достаточно ли простого 
понимания необходимости перемен?
    Жизнь свидетельствует, что этого мало. И далеко не случайно, что после 
дискуссии 60—70-х годов в отечественном обществоведении с особой силой проявила 
себя тенденция к пересмотру устоявшихся схем и стереотипов. Появилось по 
меньшей мере несколько новых концепций. Авторы одних предлагают видеть в 
истории докапиталистических обществ единый социально-экономический этап 
развития, именуя его то феодальным (Ю. М. Кобищанов), то рентным (В. П. 
Илюшечкин), то неартикулированным, т. е. нечетко выраженным с точки зрения 
способа производства (М. А. Чешков). И хотя все эти концептуальные подходы 
сущностно различны, по-разному разработаны, в них есть и нечто общее. 
Положительным в них является, безусловно, то, что все они подчеркивают 
сущностную одинаковость древних и средневековых неевропейских обществ, но 
недостатком следует считать то, что, стремясь к сохранению иллюзии 
всемирно-исторической одинаковости пути развития, авторы упомянутых 
концептуальных схем склонны, хотя и в разной степени, стереть не только 
явственно выраженную в истории Европы разницу между ее древностью (античность) 
и средневековьем (феодализм), но и, что гораздо важнее, принципиальную разницу 
между Европой и неевропейским миром.
    С этих позиций более предпочтительными выглядят те концептуальные схемы, 
которые созданы историками, признающими в той или иной мере теорию «азиатского» 
способа производства. Среди специалистов, близких к этой проблематике, есть 
представители разных специальностей — политэкономы, философы, этнографы, 
востоковеды и др. Очень различно интерпретируют они и идеи Маркса о восточном 
обществе, и конкретные материалы, имеющие отношение к проблеме 
социально-экономического развития неевропейских докапиталистических обществ. 
Весьма характерно, что специализация того или иного автора отнюдь не 
ограничивает сферу его интересов и реализацию его идей, хотя соответствующий 
подход все же ощущается у историков, политэкономов, этнографов и т. п.
    Особо следует упомянуть о тех из них, кто достаточно долго и всерьез 
разрабатывал и стремился применить на практике в более или менее широких 
масштабах теорию «азиатского» способа производства. Ю. И. Семенов, в частности, 
в ряде своих статей отстаивал идею неразвитости традиционных восточных и 
современных африканских обществ, видя именно в этом соответствие их эталону 
«азиатского» способа производства. Г. А. Меликишвили, не делая слишком 
ощутимого акцента на термине («азиатский» способ производства), особо 
подчеркивал важность роли государства на традиционном Востоке и незначительную 
роль рабовладения на Древнем Востоке. Серь