ми. И если некоторые из стран,
 богатых ресурсами, нефтью, оказались в выгодном положении и сумели стать не 
должниками, а кредиторами, значит ли это, что для них проблемы развития решены, 
даже если построена (опять-таки чужими руками, хотя и за свои деньги) 
современная промышленная база?
    Перечень подобных вопросов легко продолжить, причем все они свидетельствуют 
о существовании острых, болезненных и пока еще нерешенных проблемах. Но в чем 
же в конечном счете корень всех этих проблем? Почему в богатых арабских странах 
не все бедуины торопятся переселяться в небоскребы, предпочитая им своих 
верблюдов в бескрайних песках Аравийской пустыни? Почему в Иране цвет грамотной 
молодежи, студенты, так охотно помогли своим муллам установить в стране режим 
средневековой теократии? Почему во многих африканских и азиатских странах столь 
непропорционально большую для «нормального» капиталистического развития долю 
экономики берет под свой контроль государство, централизованный бюрократический 
аппарат, со всеми вытекающими из этого негативными для развития страны 
последствиями (коррупция, незаинтересованность в рентабельности и модернизации 
предприятий, экономическая неэффективность и т. п.)?
    Почему, почему, почему?.. Нет никаких сомнений в том, что ответ в первую 
очередь следует искать в самой традиционной структуре неевропейских обществ — 
той самой, которая со времен античности стала резко, принципиально отличаться 
от европейской, где все было поставлено на службу частной собственности и 
собственникам и где за долгие века развития были созданы почти идеальные 
условия для динамичной эволюции с ее все ускорявшимися темпами. Конечно, 
неевропейский мир, будучи взломан европейским колониальным капиталом уже в XVI 
в., на протяжении ряда последних веков вынужден был приспосабливаться к 
изменившимся условиям, следствием чего была некоторая трансформация его 
традиционной структуры. Иными словами, в неевропейских обществах возникали и 
понемногу утверждались те условия, которые в капиталистической Европе столь 
способствовали прогрессу. Тем самым колониальные страны как бы приближались к 
европейским стандартам, причем в силу необходимости проделывали это весьма 
быстрыми темпами — обстоятельство, способствовавшее созданию упоминавшейся уже 
иллюзии, что еще совсем немного — и неевропейский мир догонит капиталистический 
Запад. Однако во второй половине нашего века события, как о том шла речь, стали 
развиваться иначе. Что же случилось?
    Случилось то, что европейские специалисты недооценили потенциал 
традиционной неевропейской структуры. Иллюзия ускорявшегося сближения, темпы 
которого достигли кульминации на рубеже XIX—XX вв., особенно в годы так 
называемого пробуждения Азии, скрыла реальную силу этого потенциала, который в 
то время был подорван общей для всего неевропейского мира кризисной ситуацией и 
не мог оправиться от энергичного давления вестернизации в экономике, культуре и 
иных сферах жизни. Это ослабление — более кажущееся, чем действительное, скорее 
внешнее, нежели глубинно-внутреннее,— рождало иллюзию быстрого и неизбежного 
крушения традиционных структур. Однако традиции оказались достаточно сильны, а 
более близкое знакомство с европейской культурой и свойственными ей 
материальными ценностями и ставкой на материальный успех в качестве ее 
генеральной установки тоже сыграло свою негативную роль в деле ослабления 
темпов вестернизации и способствовало усилению внимания к собственным 
фундаментальным религиозно-культурным ценностям и традициям, лежавшим в основе 
великих цивилизаций Востока. Этот феномен с особой силой проявил себя тогда, 
когда неевропейские страны обрели независимость и вплотную встали перед 
нелегкой проблемой выбора пути.
    Вопрос о выборе пути всегда нелегок. Конечно, хотелось бы жить так, как 
живут на Западе, и иметь все то, что имеют развитые страны. Но по силам ли это 
развивающимся странам? И как, какими силами и средствами, какой ценой добиться 
этого?
    Словом, развивающийся мир оказался перед ними процентами) было начато кровавое побоище в нищей и отсталой стране.
    Что было дальше, хорошо известно. Мировой революции не получилось. Сталин 
взялся осуществлять социализм в одной отдельно взятой стране. Что такое 
социализм, никто толком не знал: кроме красивых слов о свободе и светлом 
будущем, об отсутствии классов и частных собственников-эксплуататоров и о 
грядущем отмирании государства, которое будет заменено некими 
самоуправляющимися ассоциациями свободных производителей, в теории об этом 
ничего не говорилось. Ясно было одно: классы следует уничтожить, собственность 
ликвидировать, а вместе с ней и рынок. Со свободой в переходный период 
диктатуры и насилия следовало, естественно, повременить — нужно было сначала 
уничтожить всех несогласных. Об отмирании государства и его органов принуждения 
и насилия тоже говорить не приходилось: кто же будет уничтожать врагов и 
заставлять остальных работать?! Что же касается самоуправляющихся ассо-——наций 
производителей, то от них остались рабочие отряды в городе и деревне с 
фиктивным самоуправлением и под реальным руководством партийно-государственного 
аппарата власти. Так завершилось революционное преобразование общества 
по-марксистски.
    Некоторые, особенно из числа правоверных марксистов, подчас видят в 
сталинизме упрощение и искажение истинного, будто бы гуманного марксизма. Что ж,
 благими намерениями, как говорится, вымощена дорога в ад. Можно попытаться 
свалить вину за неудачу в строительстве светлого социалистического будущего на 
тех, кто плохо строил. Но так ли это на самом деле? Разве не по заветам 
революционеров Маркса и Ленина строил свою империю Сталин? И разве только его 
крутой нрав и жестокость виновны в том, что вместо светлого будущего был 
построен ГУЛАГ? Ведь история не только стран Восточной Европы, которые были 
силой сориентированы на советский путь развития, но и тех стран, где советских 
войск не было, таких, как Китай, Вьетнам или Куба, подтвердила то 
об