Тач-Гюль (В горах Персии)
Василий Ян




Ян Василий

Тач-Гюль (В горах Персии)



Василий Григорьевич ЯН 

"Рассказы "Старого закаспийца" 

ТАЧ-ГЮЛЬ 

(В горах Персии) 

В Северной Персии, вдоль нашей закаспийской границы, расположены курдские 
селения. Курды переселены сюда несколько столетий назад с турецкой границы - 
для защиты женственных персов от набегов отважных туркмен. Курды и одеваются 
иначе, чем персы, и говорят на особом языке. 

Они ведут полукочевой образ жизни и любят на некоторое время уходить в горы из 
своих деревень со стадами баранов и тогда живут в темных шатрах, напоминающих 
арабские палатки. 

Со своими стадами они часто переходят нашу границу. Бараны пасутся на вершинах 
хребта Копетдага, где летом остается свежая трава. Приходят они в наши равнины 
и зимою, когда в персидских горах начинают свирепствовать бураны и выпадает 
обильный снег. 

У меня был знакомый молодой текинец по имени Хива-Клыч. Во время похода 
Скобелева на Геок-Тепе родители Хива-Клыча, опасаясь за свою участь, отвезли 
его в курдскую деревню и оставили там на "сохранение". 

После битвы в стенах Геок-Тепе они не приехали за сыном, и маленький Хива-Клыч 
был воспитан курдами, научился говорить по-курдски. Когда он подрос, его 
родственники, довольно богатые, привезли его обратно в родной аул, и там он 
вырос уже туркменом. 

Среди курдов, в Персии, у него осталась та семья, которую он считал родной, где 
жили его сверстники, кого он называл своими братьями и сестрами. 

Однажды, когда мы с ним вдвоем были на охоте и в холодную ночь грелись у костра,
 он рассказал мне о себе. 

- В той семье, где я рос мальчиком, - говорил Хива-Клыч, - была девочка, 
Тач-Гюль, немного помоложе меня. Мы росли как брат и сестра. Она была очень 
красивая. Ее мать была персиянка, красавица, которую во время аламана (набега) 
увезли из Персии. 

Вместе с Тач-Гюль я ходил в горы. Там мы смотрели, как живут дикие звери. 
Спрятавшись среди камней, мы наблюдали, как пасутся дикие свиньи. Они очень 
хитрые и чуткие, а кабаны злые. Когда возле них детеныши-кабанята, они сами 
бросаются на всякого, кого встретят, готовы растерзать своими большими клыками. 


Тач-Гюль была смелая девочка, ничего не боялась. Мы с ней бегали по горам с 
быстротой диких коз - джейранов, и ее глаза напоминали мне круглые темные глаза 
джейрана. 

Когда меня привезли в Ахал и я стал жить среди туркмен, я всегда вспоминал 
Тач-Гюль. Я любил ее больше других. Когда я получил небольшое наследство, то 
поступил в туркменский конный полк солдатом-джигитом. Я купил хорошего коня, 
такого, что на текинских скачках не раз приходил первым, старинную шашку и 
шелковую одежду для Тач-Гюль. 

Как-то раз я узнал, что Тач-Гюль была выдана своими родными замуж за богатого 
старшину селения на верховьях реки Сумбара, близ русской границы. Я решил ее 
навестить, чтобы посмотреть, как она счастлива. 

Я был очень грустен, узнав о ее замужестве; я сам хотел на ней жениться и 
решил: если выдали насильно, то выкрасть ее и увезти в свой аул. Курды боятся 
туркмен и сами в Ахал не придут. 

Когда летом джигитов полка отпустили на месяц по домам, я поехал в Персию. Я не 
взял никакого "приказа" для пропуска через границу, - я хорошо знаю все 
тропинки через горы. Пограничные посты стоят далеко один от другого, и между 
ними туркменские контрабандисты могут пробираться без особого труда. 

Был уже вечер, когда я приехал в селение. Оно находится в долине, меж горами на 
реке. А эту реку можно перескочить на лошади. Но, когда идут дожди, вода по 
долине идет валом, вышиной в две сажени, на своем пути ломает деревья, уносит 
скот, и тогда нужно спасаться, забираясь высоко в горы. 

У нас, в Ахале, было жарко, а когда я приехал в курдский аул, то там к вечеру 
стало прохладно. 

Я подъехал к дому старшины. Видно сразу, что он богатый. По склону горы много 
построек, одна выше другой, с плоскими крышами, на них ночью можно спать под 
звездами. 

Я въехал во двор и тихо осадил коня, храпевшего и бившего передней ногой. 
Тач-Гюль вышла на крышу. По ее крику выбежали два работника-курда и поставили 
моего коня под навес. 

Тач-Гюль выросла, она была как настоящая женщина, в синей кофте и широких синих 
шароварах до колен. У нее звенело много серебряных и золотых монет в четырех 
черных косах и на груди. А на голове был красный платок, признак того, что она 
уже не девушка, а замужем. 

Тач-Гюль крикнула несколько приветствий и сказала, что она очень рада приезду 
ее брата. 

Три дома старшины стояли по склону горы, один выше другого, как лестница. На 
кровлю второго дома вышел старшина, накинув на плечи дорогую шубу из мелкой 
рыжей мерлушки. 

Я видел, что старшина богатый, гораздо богаче меня. У меня только и есть, что 
конь, да хорошая сабля, да жалованье простого солдата-джигита. Но я увидел, что 
у старшины худое, впалое лицо, что у него пожелтевшие белки глаз и мутный 
взгляд. Сразу я понял, что он териакеш, курит опиум. 

Мое сердце упало, как подстреленная птица. Тач-Гюль несчастная женщина, у нее 
не будет детей! Териакеш не может любить свою жену... Но я старался не показать 
вида, что мне грустно, и когда поднялся во второй дом, где был старшина, я 
сказал ему приветствие как брату. 

Мы с ним сели на ковре и пили чай, принесенный его слугами, и я ему рассказывал,
 что делается у нас в Ахале. Старшина же рассказал, сколько у него скота и 
сколько богатства. 

Когда мы ели плов, Тач-Гюль пришла и стала позади старшины. О ней он мало думал 
и даже ни разу не предложил ей сесть. Сам он ел мало, видно было, что это 
слабый человек. 

Среди разговора старшина встал и, не обращая внимания на меня, ушел в соседнюю 
комнату. Я видел, как он зажег светильник, лег на бок, намазал териаком конец 
трубки и, грея его над огнем, долго втягивал дым, пока не заснул... 

Пока он спал, целый час я говорил с Тач-Гюль. 

Она рассказала, как ее выдали за старшину, уплатившего богатый калым. Ее выдали 
потому, что хотели, чтобы он перестал курить опиум. Родители думали, что, 
женившись на молодой и красивой девушке, старшина сделается здоровым человеком. 
Но прошло уже полгода после свадьбы, а старшина не провел с ней ни одной 
брачной ночи. 

Я жалел Тач-Гюль и спросил: хочет ли она, чтобы я старшину зарезал? 

Тач-Гюль не ответила, встала и заглянула в соседнюю комнату, где лежал ее муж. 
Я прошел к нему. 

Старшина лежал с открытыми глазами, неподвижным лицом, на котором видно было 
высшее удовольствие. 

Мы посмотрели друг на друга. 

- Отчего ты не живешь с моей сестрой? - спросил я. 

- Мне все равно, - ответил старшина. 

- Ты ее любишь? 

- Да. 

- Ты хочешь, чтобы она была твоей женой? 

- Да. 

- Ты с ней будешь жить? 

- Мне все равно. 

- Я ее увезу к себе в Ахал! 

- Мне все равно... Будьте счастливы и не мешайте мне... 

Я увидел, что он, накурившись териака, теперь полон блаженства и что ему все 
равно, если бы даже я стал рубить стены или жечь его дом. 

Я вынул нож, но старшина оставался спокоен. 

Тач-Гюль взяла меня за руку: 

- Оставь его, теперь он душою в раю Магомета... 

Она увела меня в самый верхний дом, и мы там сидели на ковре на крыше. Солнце 
спряталось за вершины гор, и небо было красное, точно залитое кровью. Мне стало 
больно, что я не увидел особой радости на лице моей сестры, когда сказал, что 
увезу ее к себе в Ахал. 

Крыша дома была самая высокая, и нас никто не видел. Кругом подымались вершины 
скал, где в расщелинах росли искривленные фисташковые деревья. 

Я увидел какое-то беспокойство в поведении Тач-Гюль. Она замолчала, раза два 
встала, как будто бы хотела сойти вниз. Она кусала себе пальцы, совесть, 
вероятно, ее мучила, и она меня стыдилась. 

Я начал догадываться, что с нею, и моя душа стала скорбеть. Молча я сидел, 
обняв колени, и смотрел на нее. 

- Если так хочешь, можешь курить, - сказал я, - но кури здесь, я буду смотреть 
на тебя. 

Тач-Гюль ушла вниз и вернулась с маленькой лампой, трубкой и черной коробочкой. 
Затем подошла и поцеловала мою руку: 

- Сиди вот так и не двигайся. Я буду смотреть на тебя и думать про тебя. Я так 
всегда делаю. Мне кажется тогда, что мы с тобой бегаем по камням, как раньше, 
что мы сидим на горячем склоне горы, раскаленной полуденным солнцем, где цветут 
красивые тюльпаны и маки. И я вижу, как ты меня ласкаешь. Я испытываю такую 
радость, какую никогда не знала в жизни... 

Она легла на старый узорчатый курдский ковер, подложив под голову шелковую 
подушку, и своими маленькими руками стала приготовлять трубку, намазывая териак 
возле отверстия. 

Было так тихо, что дымок лампы подымался прямо к небу. 

Тач-Гюль тихо говорила, пока не стала втягивать дым териака. Она смотрела 
остановившимися расширенными глазами, полными странной радости. Ее глаза 
делались все больше мертвыми, наконец застыли в неподвижном взгляде... 

Она раскинула руки, и мне было стыдно глядеть на нее. 

Потом она повернулась на спину, и я замечал, как на ее бледном лице менялись 
чувства и мысли. Мне было и жаль ее, и я ее ненавидел! Больше всего я был зол 
на то, что она глядит уже не на меня, а в небо, где видит кого-то другого. 

Я подошел к ней и, став на колени, смотрел в ее бледное лицо. В нем было 
столько счастья, оно было такое красивое, что я уже не думал о том, где я 
нахожусь, и не боялся, что старшина или его слуги придут сюда, на крышу. 

И тогда я опозорил дом хозяина, чьим я был гостем... 

Тач-Гюль очнулась спустя много времени и долго еще лежала спокойно. 

Она стала рассказывать, как тонко она слышит теперь все, что делается кругом. 
Она сказала, что слышит, как на горах храпят кабаны, роющие землю. Она слышала, 
как бьется мое сердце. Когда, усталая, она поднялась и поправила свою раскрытую 
одежду, - только тогда она поняла, что я сделался ее мужем. 

Теперь, приходя все больше в себя, усталая и разбитая, она стала тревожиться, 
дрожать, и мне нужно было ее успокаивать. 

Я ее звал сегодня же ночью уехать через горы к нам в Ахал. Я говорил ей, что 
она будет моей женой и никто там ее не тронет. 

Уже сделалось совсем темно, когда из ущелья поднялась большая круглая луна, и 
ото всех скал потянулись длинные темные тени, как руки горного джинна. 

Тогда пришел и старшина, ласковый, счастливый и разговорчивый. Теперь и 
старшина, и Тач-Гюль сделались очень живыми. Они быстро ходили, говорили, 
размахивали руками, смеялись безо всякой причины. Старшина стал меня угощать 
фисташками, сыром и сладостями и сам много ел. Он хвастался, какой он большой 
человек, как его все слушаются и боятся. 

- Я старого курдского рода, - рассказывал он, - все мои деды были ханами. Меня 
нужно называть не просто старшина, а хан Мамед... Я им покажу всем! Они узнают 
меня! - кричал он, грозя кулаком куда-то в горы. - Я соберу всех курдов и 
сделаю набег на Ахал! Я заберу целый табун лучших ахальских коней, приведу в 
Персию, погоню в Тегеран, продам там за большие деньги!.. А самого лучшего коня 
я подарю шаху! Я ведь очень хитрый и знаю, что кому подарить. Шаху я привезу 
еще и красивого мальчика из Мешхеда. За это шах меня полюбит, даст мне золотую 
саблю и мундир! Сделает губернатором!.. А тебя, Хива-Клыч, я назначу 
начальником полка. Ты будешь полком командовать и всех колотить, кого я 
прикажу!.. 

Так говорил старшина. Он видел перед собою сражения, командовал войсками, 
нападал на кого-то, грабил, увозил... 

Затем он пошел вниз, а я остался на крыше с Тач-Гюль. 

Она была весела, смеялась, как раньше когда-то, в дни нашей юности. Глаза ее 
горели как звезды. Она хотела со мной поселиться в каракумской пустыне, 
рассказывала о том, как хорошо нам будет жить вдвоем в песках, где пасутся 
стада баранов, где бродят большие одногорбые верблюды, сколько у нее будет 
детей и как она будет ткать красивые ковры... 

Я радовался, и мы условились этой же ночью, когда все уснут, бежать через горы. 
Она должна была надеть мужскую одежду, взять револьвер и нож и ускакать на 
лучшем коне старшины. 

Мне казалось, что в ней пробуждалась прежняя жизнь и прежнее здоровье. Уходя 
вниз, она мне шепнула: 

- Как жаль, что столько лет потеряно вдали друг от друга! Зачем мы так долго 
были детьми и не знали, что любим!.. 

Я прошел вниз к своему коню; он стоял вялый и понурый. Слуги, вероятно, ему не 
дали в свое время ячменя, перед ним не было даже сена. Разыскав ячмень и сено, 
я накормил своего скакуна. Заглянул я и на лошадей старшины, - они были плохо 
накормлены. Если бы таких лошадей увидел мой командир Мерген-ага, он бы такому 
хозяину надавал по морде! 

Долго я лежал на большом ковре, на крыше дома, заложив руки себе под голову и 
глядя в небо, где мерцали яркие звезды. Было тихо, кое-где раздавались звоны 
колокольчиков на шеях коров или верблюдов. Иногда в горах начинал петь свою 
долгую, заунывную песню шакал, на нее откликались такими же долгими, 
непонятными песнями другие шакалы, боявшиеся подойти близко к селению. 

Луна уже опять спустилась к горам и стала бледной и слабой. Кругом стало темно 
и сумрачно. Уже давно должна была Тач-Гюль прийти сюда, на крышу ко мне, 
сказать, что все в доме спят и она готова. Я забеспокоился, стал бояться, что с 
ней, и тихо спустился вниз... 

Все крепко спали, снизу доносился громкий храп работников старшины. В большой 
комнате, проходя, я наткнулся на чье-то тело - это была Тач-Гюль. Она лежала 
как мертвая, и когда я попробовал ее поднять, то тело ее перегибалось пополам. 
Она была совершенно без сознания. 

Зажегши спичку, я увидел возле нее потушенный светильник и трубку с опиумом. 
Она опять накурилась териака и забыла обо всем - и обо мне, и о новой жизни. 

Я бы ее зарезал, если бы встретил в таком виде на дороге, но я был ее гостем. 
Вспомнив, как наши женщины в ауле, тоже курящие териак, безумные, с 
распущенными волосами, бессмысленным взглядом, служат посмешищем всего аула, я 
не стал больше колебаться. 

Хотя слуги крепко спали, я их растолкал и объяснил, что должен уехать ночью, 
пока прохладно, так как днем солнце слишком жжет, да и днем меня могут 
задержать на границе. 

Я попросил кланяться старшине и Тач-Гюль и, сев на своего коня, уехал один на 
север через горы. Так я остался один и останусь навсегда джигитом... 

- Ездил ли ты еще раз туда, к старшине? - спросил я. 

- Я обычно заезжаю к ним, когда бываю поблизости, - ответил Хива-Клыч. - 
Тач-Гюль всегда мне очень рада, но еще более рад моему приезду старшина. 

1909