тливый и разговорчивый. Теперь и 
старшина, и Тач-Гюль сделались очень живыми. Они быстро ходили, говорили, 
размахивали руками, смеялись безо всякой причины. Старшина стал меня угощать 
фисташками, сыром и сладостями и сам много ел. Он хвастался, какой он большой 
человек, как его все слушаются и боятся. 

- Я старого курдского рода, - рассказывал он, - все мои деды были ханами. Меня 
нужно называть не просто старшина, а хан Мамед... Я им покажу всем! Они узнают 
меня! - кричал он, грозя кулаком куда-то в горы. - Я соберу всех курдов и 
сделаю набег на Ахал! Я заберу целый табун лучших ахальских коней, приведу в 
Персию, погоню в Тегеран, продам там за большие деньги!.. А самого лучшего коня 
я подарю шаху! Я ведь очень хитрый и знаю, что кому подарить. Шаху я привезу 
еще и красивого мальчика из Мешхеда. За это шах меня полюбит, даст мне золотую 
саблю и мундир! Сделает губернатором!.. А тебя, Хива-Клыч, я назначу 
начальником полка. Ты будешь полком командовать и всех колотить, кого я 
прикажу!.. 

Так говорил старшина. Он видел перед собою сражения, командовал войсками, 
нападал на кого-то, грабил, увозил... 

Затем он пошел вниз, а я остался на крыше с Тач-Гюль. 

Она была весела, смеялась, как раньше когда-то, в дни нашей юности. Глаза ее 
горели как звезды. Она хотела со мной поселиться в каракумской пустыне, 
рассказывала о том, как хорошо нам будет жить вдвоем в песках, где пасутся 
стада баранов, где бродят большие одногорбые верблюды, сколько у нее будет 
детей и как она будет ткать красивые ковры... 

Я радовался, и мы условились этой же ночью, когда все уснут, бежать через горы. 
Она должна была надеть мужскую одежду, взять револьвер и нож и ускакать на 
лучшем коне старшины. 

Мне казалось, что в ней пробуждалась прежняя жизнь и прежнее здоровье. Уходя 
вниз, она мне шепнула: 

- Как жаль, что столько лет потеряно вдали друг от друга! Зачем мы так долго 
были детьми и не знали, что любим!.. 

Я прошел вниз к своему коню; он стоял вялый и понурый. Слуги, вероятно, ему не 
дали в свое время ячменя, перед ним не было даже сена. Разыскав ячмень и сено, 
я накормил своего скакуна. Заглянул я и на лошадей старшины, - они были плохо 
накормлены. Если бы таких лошадей увидел мой командир Мерген-ага, он бы такому 
хозяину надавал по морде! 

Долго я лежал на большом ковре, на крыше дома, заложив руки себе под голову и 
глядя в небо, где мерцали яркие звезды. Было тихо, кое-где раздавались звоны 
колокольчиков на шеях коров или верблюдов. Иногда в горах начинал петь свою 
долгую, заунывную песню шакал, на нее откликались такими же долгими, 
непонятными песнями другие шакалы, боявшиеся подойти близко к селению. 

Луна уже опять спустилась к горам и стала бледной и слабой. Кругом стало темно 
и сумрачно. Уже давно должна была Тач-Гюль прийти сюда, на крышу ко мне, 
сказать, что все в доме спят и она готова. Я забеспокоился, стал бояться, что с 
ней, и тихо спустился вниз... 

Все крепко спали, снизу доносился громкий храп работников старшины. В большой 
комнате, проходя, я наткнулся на чье-то тело - это была Тач-Гюль. Она лежала 
как мертвая, и когда я попробовал ее поднять, то тело ее перегибалось пополам. 
Она была совершенно без сознания. 

Зажегши спичку, я увидел возле нее потушенный светильник и трубку с опиумом. 
Она опять накурилась териака и забыла обо всем - и обо мне, и о новой жизни. 

Я бы ее зарезал, если бы встретил в таком виде на дороге, но я был ее гостем. 
Вспомнив, как наши женщины в ауле, тоже курящие териак, безумные, с 
распущенными волосами, бессмысленным взглядом, служат посмешищем всего аула, я 
не стал больше колебаться. 

Хотя слуги крепко спали, я их растолкал и объяснил, что должен уехать ночью, 
пока прохладно, так как днем солнце слишком жжет, да и днем меня могут 
задержать на границе. 

Я попросил кланяться старшине и Тач-Гюль и, сев на своего коня, уехал один на 
север через горы. Так я остался один и останусь навсегда джигитом... 

- Ездил ли ты еще раз туда, к старшине? - спросил я. 

- Я обычно заезжаю к ним, когда бываю поблизости, - ответил Хива-Клыч. - 
Тач-Гюль всегда мне очень рада, но еще более рад моему приезду старшина. 

1909