достоин
носить звание первосвященника, но был настолько неразвит, что не  имел  даже
представления о значении первосвященства. Против его воли они  вытащили  его
из деревни, нарядили, точно на сцене, в чужую маску, одели его  в  священное
облачение и наскоро посвятили в то, что ему надлежит  делать.  Для  них  это
гнусное дело было только шуткой и насмешкой, другие же священники обливались
слезами при виде того, как осмеивается  закон,  и  стонали  над  профанацией
священных должностей.

     9. Такую дерзость народ не мог уже снести - все поднялись для свержения
тирании. Влиятельнейшие мужи, Горион, сын Иосифа, и Симеон,  сын  Гамалиеля,
разжигали народ в собраниях и в речах, обращенных к отдельным  личностям,  и
побуждали их наказать, наконец, губителей свободы и  очистить  святилище  от
кровопийц. И самые уважаемые из первосвященников, Иешуа, сын Гамалы, и Анан,
сын  Анана,  открыто  в  собраниях  упрекали  народ  в   бездеятельности   и
подстрекали его против зелотов (ревнителей). Так именно они  себя  называли,
точно  они  ревностно  преследовали  хорошие   цели,   между   тем   Как   в
действительности они все свое рвение прилагали  к  дурным  делам  и  в  этом
отношении превосходили самих себя.

     10. Когда народ собрался толпой и все  были  полны  негодования  против
занятия храма, грабежей и убийств (хотя никто еще не решался сделать шаги  к
мщению, так как  зелоты,  по  справедливости,  считались  труднопобедимыми),
среди собрания поднялся Анан, который, несколько раз возведя к храму влажные
от слез глаза, сказал: "Лучше бы мне умереть, чем видеть  дом  божий  полным
стольких преступлений, а высокочтимые святые места  осквер-  ненными  ногами
убийц. Но, одетый в первосвященническое облачение и неся благоговеннейшее из
священных имен, я охотно живу и не жалею о том, что  меня  еще  не  постигла
славная смерть, достойная моего преклонного возраста,  т.  е.  я  рад,  что,
несмотря на свой преклонный возраст, еще жив, потому что  надеюсь,  что  мне
удастся свершить доброе дело и спасти вас и священный город. Конечно, если я
останусь один, как в пустыне, тогда я готов один жертвовать Богу свою  душу,
ибо на что мнежизнь среди такого  народа,  который  не  сознает  своих  ран,
который потерял способность чувствовать свое горе в то время, когда его  уже
можно осязать руками. Вас грабят, а вы остаетесь равнодушными, вас  бьют,  а
вы молчите, над убитыми никто не смеет даже громко стонать.  Какая  жестокая
тирания! Но зачем я порицаю тиранов? Разве они не вскормлены вами же и вашим
долготерпением?  Не  вы  ли  сами  своим  молчанием  давали   первоначальиым
немногочисленным  сборищам  разрастаться  в  целые  орды?  Не  вы  ли  своей
беспечностью позволяли им вооружаться,  обратив  свое  оружие  против  самих
себя, вместо того чтобы отбить первые их  нападения  и  дать  им  отпор  еще
тогда, когда они глумились над своими ближними? Вы  сами  вашим  равнодушием
поощряли этих злодеев на разбои. Когда они опустошали  дома,  никто  из  вас
словом не обмолвился, и не удивительно поэтому, что  они  также  убивали  их
владельцев! Когда последних волочили по всему городу, никто не  приходил  им
на помощь! Когда мучили цепями  выданных  вами  людей,  -  не  хочу  сказать
сколько и каких, - но никем не обвиненных и без суда, никто не заступался за
обремененных оковами. Последствием всего этого  было  то,  что  мы  в  конце
концов увидели их казненными. Мы видели своими глазами, как, точно из  стада
неразумных животных, каждый раз похищается лучшая жертва. Никто  не  подымал
даже голоса, не говорю уже о том, чтобы ктонибудь шевельнул рукой. Но теперь
вы опять будете терпеть? Вы будете терпеть, когда топчут  ногами  святилище?
Если вы сами шаг за шагом протоптали этим злодеям дорогу к преступлению,  то
неужели вы еще и теперь не тяготитесь их властью над собою? Ведь они  теперь
пойдут еще дальше, если  только  найдут  для  опустошения  что-нибудь  более
великое, чем храм. В их руках находится уже самое укрепленное место города -
разве иначе можно теперь назвать храм? - с  которым  они  обращаются  как  с
какой-нибудь крепостью или гарнизонным пунктом.  Если  из-за  этой  крепости
угрожает вам такая жестокая тирания, если вы видите ваших врагов над  вашими
головами, то о чем вы еще думаете, чем вы можете себя  успокоить?  Вы  ждете
римлян, чтобы они пришли на помощь вашим святыням? Такое ли положение города
и так ли мы уже беспомощны, чтобы враги должны были сжалиться  над  нами?  А
сами вы, несчастные, не восстанете?  Не  отразите  направленных  против  вас
ударов? Не сделаете даже того, что животные делают, и не будете мстить  тем,
которые  вас  бьют?  Не  хотите  вы  воскресить  в  памяти  каждое  отдельно
совершенное  злодеяние,  чтобы  под  свежим   впечатлением   пережитых   мук
воодушевиться на месть? Убито  таким  образом  в  вас  самое  благородное  и
естественнейшее чувство - любовь к свободе. И  мы,  значит,  превратились  в
рабские натуры и лакейские души, точно мы рабство  получили  в  наследие  от
наших предков. Но нет, они за свою самостоятельность вели многие  и  великие
войны, они не отступали ни перед мощью Египта, ни перед  мидянами,  лишь  бы
только не подчиняться чужой воле. Однако зачем я вывожу ваших  предков?  Вот
настоящая война против римлян, целесообразность и полезность которой я  тоже
не хочу разбирать, чем она вызвана - разве не желанием свободы? Если  же  мы
не хотим покориться владетелям мира, то  должны  ли  мы  терпеть  над  собой
тиранов из нашей же среды? Подчиненность чужеземцам может быть еще объяснена
единичным неблагоприятным случаем; но если  гнуть  спину  перед  худшими  из
своих сограждан, так это трусость и самоотречение. Так как я