ение этому явлению:
      
      «…евреи конкурентоспособны для занятия мест в новых и наиболее сложных 
формах экономики — таких, как финансы, внешние экономические отношения, рынок 
ценных бумаг, компьютерный рынок и т. д.»
      
      (именно от социолога интересно было бы узнать, — что значит 
«конкурентоспособность»: наследственные способности, лучшее социальное 
положение и т. д. ?) 
      И при столь весомом влиянии на жизнь отношение еврейства к России трудно 
назвать симпатией. Так, Р. Рывкина приводит данные опроса среди евреев на тему: 
«В какой период русской истории вы предпочли бы жить?» Больше всего из 
респондентов ответило: «Вообще предпочёл бы не жить в России». И уже гораздо 
меньше — при Горбачёве, при Брежневе и т. д.
      Можно привести много аналогичных примеров. Но вывод уже ясен. Как в 
1917 г. «еврейство» как целое поддержало революцию, так и в революцию 1990-х гг.
 оно оказалось на стороне «перестройки» и поддерживало то направление жизни, 
которое придало этому понятию существующий сейчас смысл. Конечно, далеко не все 
«демократы» были евреями (хотя число их и тех, кого Радзиховский относит к 
«еврейской сфере», было там очень велико и бросалось в глаза). Но в 
противоположном лагере «патриотов» евреев почти не было.
      Об этом же говорит и Топоров в другой связи:
      
      «Вторая еврейская революция (как и первая — в 1917-м) грозит обернуться 
трагедией — и для всей страны, и для торжествующего сиюминутную победу 
еврейства».
      
      Как же произошёл этот грандиозный переворот? Он начался с призывов, 
подкрашенных коммунистической риторикой: «ускорение», «больше социализма»… А 
кончился (всего через несколько лет) тем, что собственность богатейшего в мире 
государства ушла из его рук (сейчас оно владеет едва 10% богатства страны). 
Куда же ушло остальное? Распродано? Но государство нищее, оно не может содержат 
армию, народное образование, медицину, часто запаздывает выплачивать пенсии. 
Значит — в частные руки, по рецепту, который Березовский описал израильскому 
телевидению: «Появилась возможность перераспределять богатства стоимостью в 
миллиарды. Это было ничьё! От одной росписи чиновника зависело, тебе ли это 
перейдёт». А какими средствами добывалась «роспись чиновника», об этом есть 
целая мемуарная литература, но ведь не в деталях техники дело!
      Почему же власть выпустила всё это из рук: и богатства, и страну? Конечно,
 в таком кризисе сплеталось несколько факторов.
      Прежде всего, это изменение коммунистического общества, как-то почти 
мгновенно выродившегося. И особенно — его верхнего слоя. Совершенно пропал 
импульс борьбы за свою власть, сплочённость и способность к жертвам ради 
завоевания и удержания власти. Эти свойства господствовали в ленинском 
окружении (уж головой-то своей все они рисковали). Окружение Сталина ещё об 
этом помнило. Но позже рулить страной стали люди, которым казалось, что власть 
у них «сама собой». А вот жертвы, которые надо ради неё приносить, 
воспринимались как нечто внешнее и необязательное. Прежде всего, безусловное 
подчинение, «монолитное единство», обеспечиваемое «данью кровью» — 
переодическими арестами и расстрелами. А, во-вторых, — раздражающее богатство 
страны. Оно было в их власти, — но только «по должности». Своего вольготного 
положения нельзя было формально передать детям, надо было идти на хитрости. А с 
крахом карьеры вообще всё терялось. Возникало дразнящее чувство, что богатство 
«моё — и не моё», и мысли, как бы его сделать своим попросту, хотя бы и 
отказавшись (частично) от власти. Такой центральный деятель этого переворота, 
как Гайдар, признаёт, что суть его можно выразить сл