ески возвещенная Пьеру Бартелеми 
в апостольском видении, - Божественное Чудо. Самогипноз фанатика парадоксально 
совмещался у одного и того же человека с практикой религиозного обмана. В этом 
своеобразная черта религиозного самосознания и вытекающего из него религиозного 
действия у верующих людей такого типа в средние века. Они были как бы 
инфантильны. 
      
      Ошеломленный буйством своего воображения, подобно священнику Раймунду 
Ажильскому, обладавшему по-провансальски пылкой фантазией, религиозный человек 
того времени вполне мог уверовать в истинность видения, бывшего Пьеру Бартелеми,
 но он же мог с чистой совестью и инсценировать розыски святого копья, 
местонахождение которого якобы было предуказано апостолом Андреем. Мало того, 
даже свой исторический труд Раймунд Ажильский предпринял в доказательство 
истинности чуда святого копья. Цель написанной им хроники "История франков, 
которые взяли Иерусалим" заключалась как раз в том, чтобы рассеять скепсис 
современников по поводу этой истории. В "Прологе" к своему произведению автор с 
явным раздражением пишет о тех, непригодных к войне и трусливых крестоносцах, 
которые, дезертировав из войска, своими рассказами будто бы искажают доподлинно 
известную ему правду, представляют ложь истиной 
      Здесь нет противоречия: самая искренняя вера, самый высокий взлет 
религиозной фантазии и глубочайший самогипноз как бы находят свое продолжение и 
дополнение в прямом обмане  Это попрание здравого смысла и элементарной логики 
- в порядке вещей для верующего человека средневековья: перегородка между 
фантазией и реальностью, воображением и действительным, кажущимся и подлинным у 
него оказывается сломанной. 
      И все же, о чем свидетельствуют случай с антиохийской реликвией и 
освещение этого эпизода в произведениях историков XII в., самая истовая вера не 
вовсе истребляла в сознании верующих рационалистическое начало, самая 
оргиастическая игра воображения на религиозной почве не уничтожала начисто 
здравый смысл. Верующие сохраняли б'ольшую или меньшую толику его, сохраняли 
способность критически относиться к "Божественному Чуду". 
      В истории со святым копьем отчетливо проступает становящаяся характерной 
для христианского мышления того времени коллизия религиозности и 
рационалистичности. С одной стороны, налицо глубоко укоренившееся, традиционное,
 доведенное до крайней точки религиозное сознание, религиозная психика, 
самоопьянение фантазией, приводящее к подмене реальных отношений и связей 
воображаемыми; с другой - все более основательно проникающий в умы земной, 
логический, рационалистичный подход к действительности, который вырабатывается 
при этом в лоне самого старого мировоззрения и распространяется на религиозную 
сферу. 
      В стане крестоносцев нашлось немало людей, которые усомнились в 
правдоподобности сообщения Пьера Бартелеми о вещем видении. Они заподозрили и 
подлинность обстоятельств отыскания реликвии в церкви св. Петра. По словам 
безвестного итало-норманнского хрониста-рыцаря, автора исторического сочинения 
под названием "Деяния франков и прочих иерусалимцев", непосредственного 
участника событий, народ не поверил Пьеру Бартелеми, когда тот поведал о 
явлении апостола Андрея и его вещем пророчестве. "Как можем мы верить этому?" - 
такие разговоры можно было услышать среди рыцарей, настроенных вполне 
благочестиво. Когда же реликвия нашлась - и как раз в указанном апостолом 
Андреем месте, - это нисколько не рассеяло сомнений в подлинности случившегося 
чуда, сомнений, с самого начала закравшихся в душу некоторых крестоносцев. 
Скептическая точка зрения обрела приверженцев даже среди духовенства, в том 
числе высших церковных сановников, сопровождавших крестоносное войско. 
      В чудо решительно отказался поверить епископ Адемар Монтейльский, 
фактически исполнявший обязанности папского легата при крестоносной рати, а 
ведь он стоял близко к графу Сен-Жиллю! Епископ, как о том с раздражением пишет 
автор "Истории франков, которые взяли Иерусалим", не усмотрел в рассказе Пьера 
Бартелеми "ничего, кроме одних слов". 
      
      Не в силах сдержать свое негодование, Раймунд Ажильский, как историк, 
карает достопочтенного епископа, отправляя его душу... в ад. Оказывается, 
позднее, после своей кончины (1 августа 1098 г.), епископ сам поведал о своей 
горькой посмертной участи, постигшей его за неверие в святое копье, не кому 
иному, как тому же Пьеру Бартелеми, явившись ему в сновидении в храме апостола 
Петра, где был похоронен. Адемар признался мужичку, что попал в ад, где его 
жестоко мучили: "Моя голова и мое лицо были сожжены, как ты можешь видеть". 
Такова, по Раймунду Ажильскому, пишущему свой исторический труд в назидание 
современникам и потомкам, посмертная судьба, уготованная тем, кто сомневается в 
достоверности истории со святым копьем! 
      Однако епископ Адемар де Пюи не был единственным скептиком. Другое 
духовное лицо, Фульхерий Шартрский, кстати сказать утверждающий, что Адемар де 
Пюи считал копье, найденное в храме, подделкой, тоже, вероятно, принадлежал к 
числу усомнившихся в его подлинности: во всяком случае, этот историк-священник 
более чем скупо и без всякого энтузиазма говорит в своей "Иерусалимской 
истории" о чудесной находке. Стоявший на противоположной точке зрения 
позднейший повествователь аббат Гвиберт Ножанский с возмущением отмечал, что, 
по мнению Фульхерия, Пьер Бартелеми "был повинен в подделке копья". Правда, 
такого текста в "Иерусалимской истории" нет, но скепсис автора в ней все же 
чувствуется (недаром и сам Гвиберт Ножанский формулирует точку зрения Фульхерия 
весьма осторожно: "как говорят про него...") 
      Вскоре после смерти епископа Адемара де Пюи