nox 1961-8-9]
    Для Нокса данное обстоятельство — лишнее свидетельство невероятной Аяксовои 
гордыни, и потому он нарочито сгущает краски. Однако само по себе его 
наблюдение — настоящая находка. Опутанный невидимой сетью безумия, Аякс по 
привычке принимает все, что видит, за чистую монету — как то и положено 
статусному мужу, живущему в мире правил и договорных отношений. Зыбкий мир 
кажимостей, мир безумия, нимало ему не знаком (в отличие от Одиссея, который 
регулярно пускается в опасные экскурсии по самому краю пропасти). И потому Аякс 
— самая легкая жертва для u,avia топ Эеой, «безумия от богов». Как человек, не 
знающий вкуса вина, он пьянеет незаметно для себя, продолжая считать свои 
действия трезвыми и расчетливыми. Тем страшнее творимые им зверства — и тем 
больше сочувствует ему Одиссей, которому еще не раз придется испытывать судьбу 
на грани опьянения и трезвости, на грани жизни и смерти1.
    Именно здесь, как мне кажется, кроется ответ на первый вопрос, заданный 
мной в начале статьи: о причинах столь явной непоследовательности в поведении 
Одиссея по отношению к Аяксу. Оценивая «характер» того или иного 
древнегреческого трагедийного и/или мифологического персонажа, нам следует 
отказаться от современных представлений о личности как о некоем едином це-
         1 Под эту двойную дихотомию подпадает едва ли не большая часть 
приключений Одиссея на обратном пути эпизоде вином и Полифемом, эпизоды с 
лотофагами, сиренами, Киркой — и т.д , вплоть до своеобразного «симпосия» в 
царстве мертвых
    
Греки

239

лом, подчиняющемся одной и той же логике1. Эту проблему применительно к 
древнегреческой трагедии поднял еще в 1986 году Пьер Видаль-Накэ в главе, 
посвященной анализу смысловой структуры Эсхиловых «Семерых против Фив» (см.: 
[Vidal-Naquet 1990, passim]). Центральный персонаж этой трагедии, Этеокл, 
неожиданно резко становится по ходу пьесы совершенно другим человеком: 
рассудительного и ответственного правителя внезапно сменяет кровожадный и 
непроницаемый для сторонней логики хюбрист. В древнегреческом персонаже не 
борются между собой «две души». Он абсолютно целен в каждый момент времени и 
адекватен той ситуации (я бы сказал — той культурной зоне), в которой на данный 
момент находится. Одиссей — статусный муж совета, готовый любые проблемы 
улаживать договорным путем тогда, когда нужно говорить в совете и соблюдать 
договоры; и в то же время он — беззастенчивый ловец удачи там, где 
обстоятельства диктуют необходимость ловить удачу. Если Аякс не способен видеть 
эту грань, то это беда Аякса: нельзя во владениях Афины вести себя так, как 
будто ты до сих пор сидишь в собственном доме, неподалеку от отеческих могил. 
Соавтор Пьера Видаль-Накэ по упомянутой книге, Жан-Пьер Вернан, пишет в главе, 
посвященной анализу условий функционирования древнегреческой трагедии:
    У греков отсутствует представление об абсолютном законе, основанном на 
строго определенных принципах и сведенном в непротиворечивую систему. Для них, 
по сути, существовали и существуют разные степени закона. <...> Трагедия 
представляет нам столкновение одной di/сз с другой такой же, неустоявшийся 
закон, который подвижен и может в любой момент превратиться в собственную 
противоположность.
[Vernant 1990: 261
    Одиссей умеет оказываться адекватным любой «справедливости», в поле 
действия которой он очутился — здесь и сейчас. Он не видит ничего страшного в 
том, что Аякс на время оказался его заклятым врагом: их столкнула Афина, 
поставив по разные стороны от символически значимого (желанного!) предмета, и 
неразумно было бы сопротивляться воле богини. Но теперь, когда волею все
         1 По крайней мере, в идеале, в «снятом» виде, каковой и являет нам 
традиционный европейский литературный персонаж. При всей возможной внутренней 
противоречивости, он так или иначе представляет собой некое моральное и 
нравственное единство, подлежащее оценке со стороны читателя — и Дающее повод 
читателю ассоциировать себя с персонажем, интериоризировать те ситуации и 
обстоятельства, в которых «раскрывается его личность», и таким образом 
присвоить «сторонний» (а по сути — коллективный) внутренний опьп
    
240	В. Михаилин. Тропи звериных слов
той же Афины противник столь явно превратился в дичь, а сам он — в охотника, у 
него нет причин добивать мертвого льва (который и сам еще не знает, что он уже 
мертв). Излюбленная Афиной ситуация выбора, неопределенности, «взвешивания 
жребиев» для Одиссея уже закончилась. «Счастье» и «несчастье» 
перераспределились, и новая конфигурация требует уважительного к себе 
отношения: игры на удачу закончились, и Одиссей опять — муж совета и договора, 
который в безумце видит не кровного врага, которого нужно победить любой ценой, 
но всего лишь человека, одержимого uavia той Эсой и до сих пор пребывающего в 
полной власти наславшей эту «болезнь» богини. Косвенно эта мысль подтверждается 
тем обстоятельством, что, по меткому замечанию Пенелопы Биггз, «одним из 
симптомов безумия Аякса является способность видеть ее (Афину. — В.М.), при том 
что она остается невидимой для своего любимца (Одиссея. — В.М.)» [Biggs 1966: 
224]. Одиссей, с готовностью принимающий юрисдикцию любого бога, на чьей 
территории он оказался, сохраняет адекватность вне зависимости от контекста: 
зная, что законы и способы видеть бывают разные, он смотрит на мир этими 
глазами и потому лишен сомнительной и опасной привилегии созер