нием пенсионного возраста и выражение «молодые пенсионеры» звучит уместно.
 
Исследования мотивации продолжения занятости в пенсионном возрасте проводятся в 
различных странах именно для предложения форм социального обслуживания, больше 
ориентированных на потребности самих пожилых. У нас принято считать, что 
пожилые работают только потому, что пенсия мала. Но в благополучных США в 
последние годы увеличивается число людей старше 65 лет, которые продолжают 
работать, причем и женщины, и мужчины. Более того, до 2020 года там должен быть 
осуществлен переход на пенсионирование с 67 лет. Он будет происходить в течение 
25 лет, что совершенно оправданно, поскольку социальные изменения должны быть 
постепенными, чтобы население их принимало. 
Существенным моментом является также то, что у пожилых людей в России нет 
навыков организации досуга и они не имеют социально значимых идентификационных 
ресурсов, кроме работы. Социальные контакты также во многом связаны с работой. 
Поэтому реально разные мотивы продолжения профессиональной деятельности 
сочетаются, при этом сохранение социального статуса имеет большее значение, чем 
сохранение доходов. Появление новых, высокотехнологичных и высокооплачиваемых 
профессий во многом обесценило накапливаемый годами опыт. Российские пожилые 
работают, как правило, в сфере обслуживания или низкоквалифицированного труда, 
поскольку у них рано возникает «мотивация к отставке». А вот по данным 
американских специалистов, пожилые работники умственного труда отстают от 
молодых в скорости работы, но существенно превосходят их в точности, 
тщательности, обоснованности выводов (особенно врачи и ученые). Девальвация 
ценностных установок и профессионального опыта драматизирует вопрос о смысле 
прожитой жизни в пожилом возрасте, когда жизненных шансов становится меньше. 
Геронтофобия и эйджизм (боязнь, неприятие старости) пронизывают российское 
общество. Термин «эйджизм» первоначально был употреблен английским 
исследователем Р. Батлером в начале 1960-х годов[10]. Он определялся как 
процесс стереотипизации и дискриминации, направленный против людей, потому что 
они пожилые, аналогичный расизму и сексизму[11]. Контакт с пожилыми людьми 
может рассматриваться как нежелательный, напоминающий более молодым людям об их 
собственном будущем старении. Отчасти это так, поскольку молодые люди не имеют 
непосредственного опыта старости и, следовательно, должны опираться на 
социальные стереотипы, как правило, негативные. 
Эйджизм формирует отношения между поколениями, не выходящие за рамки нигилизма 
молодежи и банальной назидательности пожилых. Эйджизм существует во всех 
современных, т. е. быстро развивающихся, обществах. Видимо, это связано с тем, 
что отношения поколений никогда не носили того гармонически-идиллического 
характера, о котором сегодня ностальгируют многие авторы. Известный антрополог 
В. В. Бочаров отмечает, что «в традиционных обществах отношение к старикам 
варьировалось от трогательной заботы до самого жестокого обращения, вплоть до 
убийства». Он же подробно аргументирует, что вопреки устоявшемуся мнению о 
гармонии отношений между поколениями в традиционной русской общине они 
характеризовались довольно сильной напряженностью, а иногда переходили в 
откровенный конфликт[12]. Поэтому неисторично и непродуктивно видеть в снижении 
социального статуса пожилых в современной России только ценностную или 
моральную проблему. Современное общество имеет значительный запас 
конфликторазрешающих стратегий, приемов договариваться о правилах 
взаимодействия. К сожалению, взаимные обязательства между поколениями, равно 
как и между населением и государством, в российском обществе не являются 
предметом рационализированной дискуссии. В этом смысле технология принятия и 
начала реализации Закона РФ № 122, которую видела вся страна по ТВ в 
январе-феврале 2005 года, сама по себе независимо даже от содержания закона 
является во всех отношениях провальной. 
Особенно необходима серьезная дискуссия о том, как сделать социальное 
обслуживание пожилых эффективным, поскольку критерии эффективности во многих 
случаях действительно не вполне ясны. Ведь такое обслуживание должно принимать 
различные формы, когда речь идет, например, о людях с постепенно снижающейся 
способностью к самообслуживанию, что во многих случаях неизбежно. Или о 
хронических больных, которых можно лечить, но невозможно излечить и которым 
можно обеспечить повышение жизненного комфорта за счет возможности жить дома, а 
не в стационаре и т. д. Какова степень ответственности специалистов / 
социальных работников за использованные общественные ресурсы в подобных 
случаях? В каких случаях профессиональные ресурсы могут быть заменены ресурсами 
сообществ или волонтеров, как организовать их взаимодействие? Как поддержать 
развитие семейного ухода, помочь родственникам пожилых людей и т. д.? 
Таких вопросов, новых для российской практики социальной работы, можно 
сформулировать много. Ясно одно, что в период, когда социалистическое 
государство монопольно распоряжалось ресурсами общества, сложилось 
представление о том, что связка «право человека — обязанность государства» 
неразрывна. Но людям необходимо объяснять, на что реально они могут 
рассчитывать при существующих нормах налогообложения, длительности трудового 
стажа, возрасте выхода на пенсию, прогнозе «дожития» и т. п. Без такого 
гражданского просвещения и развития негосударственных форм обслуживания отказ 
государства от привычных социальных обязательств неизбежно будет вызывать 
протесты населения. В последние годы много написано о необходимости развивать 
взаимопомощь населения. Как показывает западный опыт, умение участвовать в 
делах друг друга (взаимопомощь) и принимать на себя ответственность даже за 
собственные дела (самопомощь) не дается людям от природы, этому тоже можно и 
нужно учить. Такое обучение клиентов освоению собственных ресурсов и ресурсов 
ближайшей жизненной среды должно стать приоритетной задачей социальных служб. 
Именно